Ольга Михайлова - Плоскость морали

Юлиан опустил голову и, не отрицая ночного визита Климентьевой после убийства подруги, отчеканил:

— Она спрашивала, знаю ли я, кто убил её подругу? Я ответил, что в таких случаях подозреваю всех, даже её. Она поинтересовалась, серьёзны ли были мои отношения с убитой, раз она провела ночь в моем доме? Я сказал, что не каждый, кто провёл ночь в моем доме, обязательно провёл её со мной. При этом посоветовал ей как можно скорее вернуться в Петербург. Мы поговорили об убитой, Елена… задала ещё несколько вопросов, после моих ответов появилась княгиня Белецкая и они обе ушли в дом Ростоцкого.

— Поклянись Богом и жизнью, что ты ни при чём, — он заметил движение брови Юлиана и резко добавил, уточнив, — моей, моей жизнью поклянись.

— Клянусь, — веско отрубил Юлиан и, заметив, как смягчилось и оттаяло лицо Валериана, ядовито добавил, — это каким же Каином ты меня считаешь, а?

Но Валериан только покачал головой.

— Прости, ты напугал меня.

Юлиан сразу заметно расслабился.

— Полно, чего уж там. Пошли делом заниматься. О, мой дорогой Андрэ приходит в себя. — Дибич и вправду зашевелился. — Где коньяк?

— У тебя в левом кармане.

— А, ну да, вот он…

Дибич действительно пришел в себя и чуть поднял голову. Он уже некоторое время назад начал воспринимать и слышать, увидел братьев Нальяновых, потом оба подошли к нему. Но сил подняться не было. Он ощутил на губах обжигающий вкус коньяка, с помощью Валериана сумел сесть на траве. При этом Юлиан Нальянов не стал, к удивлению Андрея Даниловича, глумиться над его состоянием, а, напротив, вынув из кармана большую лупу в золотой оправе, начал внимательно изучать шею утопленницы и сновал вокруг трупа.

— Странно, — отрывисто бросил он наконец. — Очень странно…

— Вы… — Дибич внимательно слушал Нальяновых, — вы полагаете, это самоубийство?

— С чего бы, дорогой Андрэ? — продолжая осматривать тело, спросил Юлиан.

— Она… она любила вас, а вы отвергли её.

— И что?

Дибича снова разозлило, что «холодный идол морали» даже не считает нужным отрицать любовь к нему убитой.

— Это вы виноваты в её смерти. Вы…

Это обвинение ничуть не задело «холодного идола морали».

— В её смерти равно можно обвинить и вас: случись всё, как вы хотели, девица была бы вами обесчещена и, поняв, что обманута, вполне могла прыгнуть в пруд. Но я вас не обвиняю. Я ведь тоже логик. В смерти её виновен тот, дорогой Андрэ , кто затянул на её шее шарф и столкнул с моста в воду.

— Что? Шарф? — Дибич бросил растерянный взгляд на труп. — Какой шарф?

— Розовый, шёлковый, он затянут сзади на один узел. Судя по тому, что наша Офелия… — Он осёкся, бросив взгляд на Дибича, и перешёл на сухой тон полицейского чиновника: — Судя по тому, что на жертве преступления платье цвета чайной розы, можно предположить, что шарф тоже принадлежал ей. Кажется, она приехала в субботу именно в этом платье, и шарф держал шляпку на ветру. В это утро он, возможно, был обвязан вокруг горла, и убийца, зайдя за спину жертвы, стянул узел до предела, а потом столкнул задохнувшуюся девицу с мостика.

Дибич, преодолевая страх и отвращение, присмотрелся к трупу и понял, что Нальянов прав, просто сам он не разглядел шарфа.

— Так она… её убили?

— Разумеется, убили. Наш маньяк трепетно выбирает мосты над вешними водами, а вот методы удушения разнообразит, — кивнул Юлиан. — При этом я рад, что у вас снова безупречное алиби, дорогой Андрэ. Мой камердинер может свидетельствовать, что вы всё утро прохрапели в спальне. Я тоже вас слышал.

Подошли Вельчевский, слуги с носилками, бледная, как смерть, Белецкая и представительный мужчина из городского Правления. Надежда Андреевна ринулась к погибшей племяннице и зарыдала в голос, у Дибича снова начала кружиться голова, он хотел было сказать Нальянову, что пойдёт к дому, но обнаружил, что обоих братьев у пруда уже нет.

Тогда он сам, несколько раз сбившись с главной аллеи на боковые и выходя к ограде парка, побрёл на удачу и наконец увидел за деревьями белые стены дома. На пороге его встретила мрачная Чалокаева, и Дибич сразу понял, что она уже знает от племянников о происшествии.

Сами же племянники снова поразили Дибича: младший согревался в горячей ванной, поставленной прямо в малой гостиной, а старший возлежал рядом — на небольшом диванчике с гитарой, и мерно перебирал струны. Выходившая мелодия была наглой импровизацией: Гуно кривлялся, Мефистофель пел «Камаринского», а откуда-то сбоку почему-то зловеще проступали такты «Коробушки».