Андрей Добров - Ужин мертвецов. Гиляровский и Тестов

— Тяжелейшее поражение печени. Цирроз. На фоне глубокой наркотической зависимости.

— Морфин, — тихо произнес Архипов, не открывая глаз. — Догадайтесь, откуда.

— Горн писал об этом в своем дневнике?

— Да, — ответил сыщик. — Не впрямую, но догадаться можно. Кто-то из его дружков покупал морфин для Козорезовой. Фамилии он не называет, но считает, что тот подсадил девицу на наркотики специально, чтобы овладеть ею.

— Патрикеев? — спросил я.

— Или Чепурнин, — отозвался Архипов. — Ведь Горн отравил именно его.

— Но яд был в бутылке. И во всех рюмках, не только Чепурнина, — возразил я.

— Тогда это могло быть не убийство, — сказал Зиновьев, — а самоубийство. Он хотел прихватить с собой и всех остальных.

— И меня тоже?

— Ну… — пробормотал сыщик, — не надо было лезть не в свое дело… Кроме того, возможно, что дело вовсе не в Козорезовой. Павел Семенович, расскажите Гиляровскому о книгах Горна.

Доктор встал, подошел к шкафу и снял с полки несколько переплетенных в бежевую кожу журналов.

— Вот, — ответил он, положив журналы на стол. — Это рецептурные записи, которые Ветошников изъял в аптеке. Я изучил их. Горн, при составлении своих лекарств и косметических средств, использовал малые дозы наркотиков.

— Зачем? — удивился я.

— А ради лучшей покупаемости. Клиенты, пользуясь его средствами, испытывали легкую эйфорию, получали зависимость. Грязный трюк, конечно.

— Десятки клиентов, получивших наркотическую зависимость. Вот так-то, Владимир Алексеевич, — сказал Архипов, зевая. — И они даже не подозревают…

— Вы скажете им? — спросил я.

Сыщик пожал плечами.

— Надо бы, — ответил Зиновьев. — Иначе… Вы представляете, сколько трагедий может случиться, когда у них начнется ломка?

Я вспомнил, как Патрикеев нахваливал мятную настойку Горна, как он постоянно брызгал себе в рот из флакончика. А еще — свою беседу с поваром Рыбаковым, который добавил в лапшу усилитель вкуса из японской водоросли. Ведь он сделал то же самое, что и Горн, — сжульничал, чтобы получить денежный приз. Только последствия были разными.

— Горн, похоже, боялся разоблачения, понимая, что теперь его делишки могут вскрыться. И решил таким образом обрубить сразу все концы. Но не успел.

— А что он сам говорит? — спросил я.

— Пока ничего, — ответил Архипов. — Я как раз приехал к доктору, попросить освидетельствовать арестованного. Он себя плохо чувствует. На вопросы не отвечает.

Я повернулся к Зиновьеву:

— Вы знаете, что Горн — алкоголик?

— Что же, — сказал доктор. — Возможно, у него сейчас патогенетический абстинентный синдром. Я пойду соберу необходимые препараты, и поедем. Тут медлить опасно — при алкоголизме он протекает очень бурно.

— Горн может умереть? — спросил я.

— Может, — ответил доктор. — Тогда я познакомлюсь с ним поближе. Никуда он от меня не денется.

Наскоро перекусив в ближайшем трактире, я поехал к Патрикееву, захватив с собой коричневую папку Уралова. Мне предстоял заключительный разговор. Увы, не из легких, учитывая последние обстоятельства.

Темно-серое небо висело над крышами домов, обещая новый дождь. Людей на улице было мало — все сидели либо по домам, либо на службе. Даже нищие на папертях церквей, мимо которых я проезжал, сбивались в группки и расходились. Городовой, стоявший на перекрестке, проводил мою пролетку тяжелым взглядом.

Я чувствовал слабость во всем теле, голова была будто набита ватой — верный признак простуды. Нос у меня был заложен, и даже верное средство — большая щепоть табаку из отцовской табакерки — на этот раз не помогло прочистить его. Я сунул табакерку в карман, поднял повыше воротник бушлата, но так и не смог спастись от холодного пронизывающего ветра. Возможно, это был озноб.

Ничего, подумал я, вот закончу, приеду домой, приму горячую ванну, выпью чаю с малиновым вареньем, потом, как научили меня в бурлацкой ватаге, водки с чесноком, и завтра уже проснусь совершенно здоровым.

Водовоз вдруг резко осадил лошадь.

— Что там? — спросил я сиплым голосом.

— Да собачонка, будь она неладна! — ответил мой извозчик. — Бросилась под колеса!

— Задавил?

— Нет, убежала.

— Поехали, Иван, поехали…

Дверь квартиры открыла прислуга, сообщившая, что Матвей Петрович никого не принимает, но я был настойчив и дождался, когда Патрикеев сам вышел, спросить — что за шум у него в прихожей.

— А, Владимир Алексеевич, — сказал он. — Заходите.

В гостиной был беспорядок — судя по всему, Матвей Петрович собирался уезжать. На полу и стульях стояло несколько чемоданов. В одном, открытом, я увидел небрежно сложенные предметы одежды. На спинках стульев висело белье.