Юрий Курц - Буркачан. Дилогия «Порог греха». Часть 2

– Гра-на-та! Лимонкой называется. На, подержи, только за усики не дёргай! Это чека. Дёрнешь – и кранты, и будь спок! А знаешь, зачем мне всё это нужно? – строго спросил Филька, забирая гранату у Алеся. – Я рассчитаться кое с кем хочу. А потом дерану отседова. На Смоленщину. Там яблоки хорошие растут, а я их люблю. Я зараз вот сколько могу слопать! – Филька показал целую охапку. – Ты ел когда-нибудь яблоки прямо с дерева? Нет? Такого смака в магазинных яблоках нет!

Не сказал тогда Филипп Алесю, с кем надумал сводить счёты и за какие грехи. А отомстить он хотел за Павлинку: Одарка поделилась с ним своими подозрениями, и Филипп принял их за истину без раздумий!

Больше двух месяцев будет ждать он появления в детском доме тех двух дружков Чурилова, причастных к смерти Павлинки. Их машину, открытый американский военный джип, он подкараулит на выезде с лесной дороги на основную трассу. Там поворот крутой возле скального обрыва – самое подходящее место для броска гранаты сверху. И Филипп швырнёт её. Но скользнёт нога и он полетит вниз вслед за гранатой. Полковника госбезопасности и помощника прокурора области разорвёт на части. Не убережётся от осколков и сам мститель.

– Вот, брат Алеська, откуда у меня прозвище адмирал Нельсон: сам себя искалечил! – и не было в этих словах ни обиды, ни злости, а просто смиренное утверждение: случилось и случилось, что же поделаешь?

– Выходит, ты за меня счёты свёл, – задумчиво сказал Алесь, – ведь это следовало мне сделать! А я о таком даже и не помышлял.

– Вздор мелешь, Алеська! Откуда тебе знать было об этих уродах? Вот Чурилов – это точно твой субъект, в натуре!

– Кстати, а что с ним сталось после моей бани? Я ведь не знаю!

– Где-то месяца через три после твоего исчезновения приезжала комиссия из Москвы – партийного контроля, вроде бы. Копали долго. Чурилова с работы сняли, из партии турнули, и оказался он на нарах. А в тюряге такие, охочие до детишек, дяди долго не живут.

– Выходит, и я оказался отмщённым.

– Выходит.

– А с тобой-то дальше что было?

– Больница. Руку отчекрыжили. Глаз вон. На ноги поднялся – суд. Тюряга. Четвертак с поражением в правах на пятилетку. Ни с возрастом, ни с увечьем не посчитались.

– Полагаю, Филя, посчитались, – возразил Алесь, хотя и не хотел говорить, как-то само собой вырвалось. – За такое, сам понимаешь, к стенке ставят.

– Да уж лучше бы к стенке! Сразу! Чем вот такая жизнь, – вдруг вспылил Филипп. – Что за жизнь я прожил? А? Одна маята беспросветная! Детство – под пулями, юность – за решёткой, а в старости – вот, на свалке подыхаю!

Как не увязывались его слова с тем обликом патриота-мученика, каким он выглядел ещё несколько минут назад, когда рассказывал анекдот! Значит болит душа. И боль эту он зажимает в себе, не хочет показывать окружающим. И Алесь пожалел о том, что высунулся со своим возражением. Он подполз на четвереньках к Филиппу и обнял его:

– Прости, друг. Верно говорят – слово не воробей. Вылетело. Прости!

– Пустое, Алеська, какая обида, – Филипп медленно остужался от полыхнувшего внутри гнева. – Как мы можем держать зло друг на друга? Зло, не нами порождаемое? Страна у нас такая: при коммуняках подневольно горб гнули задарма, а теперь у этих нынешних кровососов – господ-граждан чиновников. Вот ты на себя погляди! Ты, Алеська, боевой офицер, ты же какой-никакой Родине служил! А сейчас, под старость лет, вынужден в губернаторских холуях ошиваться. Разве это справедливо?

Теперь впору было заёжиться Алесю. Главное в нынешнее окаянное время – работа. И хлеб свой он зарабатывает честно, никого не ущемляя и не обижая. Да разве Филька этого не понимает? Горячится просто.

– Давай-ка дёрнем по стремянной, – предложил Алесь, – и помолчим. Это была мудрая уловка, придуманная ещё Фаиной Иосифовной. Она отвечала за развитие художественной самодеятельности ребят. Бывало, соберутся они на спевку в столовой, расшалятся, разгомонятся – не успокоить. Тут Фаина Иосифовна и предложит: «Давайте закроем глазки и минуту-другую помолчим. Подумаем о чём-нибудь хорошем. Чёк-чёк-чёк – губы на крючок». Не с первого мгновения устанавливалась тишина: кто-то простонет, кто-то прыснет в ладони, кто-то вздохнёт в тоне умирающего. Но потом воцарялось такое безмолвие, что можно было услышать биение собственного сердца. И долготу беззвучия она просчитывала умело: ни короче, ни длиннее – в самый раз: «Ну вот, теперь вы поняли, почему молчание порой считают золотом?»