Лиза Уингейт - Пока мы были не с вами

— Все будет хорошо,— обещаю я и поглаживаю их, словно щенят, по мягким золотым волосам.— Куини сейчас просто очень тяжело, вот и все. Не нужно ее беспокоить. Сидите смирно. Старый оборотень-ругару прячется где-то рядом, всего минуту назад я слышала, как он дышит... Наружу выбираться небезопасно.

Теперь, когда мне уже двенадцать, я не верю ни в ругару, ни в злых духов, ни в безумного капитана Джека, предводителя речных пиратов. Ну по крайней мере, не совсем верю. И сомневаюсь, что Камелия хоть раз поверила в россказни Брини.

Она тянется к дверной задвижке.

— Не надо,— шикаю на нее я,— Я пойду сама.

Нам сказали держаться подальше — а Брини никогда не говорит так, если только на самом деле не имеет это в вида, Но сейчас по его голосу кажется, что он не знает, что делать, а я боюсь за Куини и за моего нового братишку или сестренку. Мы все хотим знать, кто это будет. Хотя ребенку еще рано появляться на свет — он решил родиться даже раньше, чем Габион, а ведь он был таким малюткой. Но сам вылез наружу — еще до того, как Брин и успел пришвартовать лодку к берегу и найти женщину, чтобы помочь с родами.

Новый малыш, похоже, не очень-то хочет облегчить свое рождение. Возможно, когда он родится, будет похож на Камелию — такой же упрямый.

«То есть дети, а не ребенок»,— напоминаю я себе. До меня доходит, что их больше одного — как бывает у собак — и это ненормально. Сейчас целых три жизни наполовину скрываются за прикроватной занавеской, которую Куини сшила из красивых мешков из-под муки «Золотое сердце». Три тела стремятся разделиться, оторваться друг от друга, но у них никак не получается.

Я открываю дверь, и еще до того, как решаю, стоит мне входить или нет, надо мной нависает акушерка. Ее ладонь смыкается на моей руке. Кажется, что она дважды ее обхватывает. Я опускаю взгляд и вижу на своей бледной коже кольцо из темных пальцев. Она могла бы переломить меня пополам, если бы захотела. Почему она не может спасти моего братишку или сестренку? Почему не вытащит их из тела мамы, чтобы они увидели свет?

Рука Куини сжимает занавеску, она кричит и тянет ее, выгибаясь дугой на кровати. Обрываются с полдюжины проволочных крючков. Я вижу лицо мамы: ее длинные, шелковистые белокурые волосы спутались и прилипли к коже, голубые глаза — ее прекрасные, добрые голубые глаза, которыми она наградила всех нас, кроме Камелии, — вылезают из орбит от напряжения. Кожа на щеках так натянута, что видна сетка вен, похожая на узор на стрекозиных крыльях.

— Папа? — мой шепот приходится на конец крика Куини, но кажется, он еще больше увеличивает напряжение в хижине. Я зову Брини папой и Куини мамой, только когда дела совсем плохи. Они были так молоды, когда у них родилась я, и думаю, просто забыли научить меня словам «мама» и «папа». Мне всегда казалось, будто мы друзья примерно одного возраста. Но иногда мне нужно, чтобы они были именно папой и мамой. Последний раз я называла их так несколько недель назад — тогда мы увидели мертвого раздутого человека, висящего на дереве.

Неужели Куини будет выглядеть так же, когда умрет? Она умрет первой, а затем дети? Или наоборот?

У меня так сильно скручивает живот, что я больше не чувствую большую ладонь акушерки, сомкнувшую пальцы вокруг своей руки. Может, я даже рада, что она там — она не дает мне упасть, не дает сойти с места. Я боюсь приблизиться к Куини.

— Скажи ему! — акушерка встряхивает меня как тряпичную куклу, мне больно. Ее зубы в свете фонаря сверкают ослепительно-белым.

Где-то неподалеку гремит гром, порыв ветра врезается в стену по правому борту лодки, акушерка спотыкается и едва не падает вперед, увлекая меня за собой. Я встречаюсь взглядом с Куини. Она смотрит на меня с надеждой, словно думает, что я могу ей помочь, и, как маленький ребенок, умоляет меня об этом.

Я с трудом сглатываю и пытаюсь вновь обрести дар речи.

— П-папа? — снова выдавливаю я, а он все так же смотрит в пространство перед собой. Он застыл на месте, как почуявший опасность кролик.

Я замечаю, что Камелия всем лицом прижалась к оконному стеклу. Младшие ребятишки взобрались на скамью, чтобы заглянуть внутрь. По пухлым щечкам Ларк текут крупные слезы. Она не может видеть, как страдает живое существо, и выбрасывает живцов обратно в реку, если знает, что это сойдет ей с рук. Когда Брини приносит подстреленных опоссумов, уток, белок или оленя, она воспринимает это так, будто у нее на глазах убили самого лучшего друга.

Она хочет, чтобы я спасла Куини. И остальные тоже.