Виктор Татаринов - Под ризой епископа

— Открой, дочь моя! Быстрее!

Проснувшийся «святой» Филипп вскочил с кровати и испуганно спросил:

— Кто там?

— Сам владыка… Филиппушка возьми подушку да перейди на сундук. Срам-то какой, свят, свят! — Анна торопливо надела черную юбку, накинула на голову шаль и выбежала за дверь.

— Ты одна? — прежде чем войти в дом, спросил Синезий.

— Одна, владыка, одна, с кем мне быть-то.

Епископ вошел в прихожую, поставил на пол желтый саквояж, стал быстро раздеваться.

— Зажги свет, дочь Анна, только на кухне. Рассиживать мне некогда. Да найди зеркало и ножницы.

Анна зажгла ночник на кухне, отыскала маленькое овальное зеркальце, ножницы и дрожащими руками подала Синезию. Епископ сел за стол, поставил перед собой зеркало, взял ножницы и стал кромсать бороду. Певчая, крестясь, попятилась к двери.

— Не уходи, дочь моя. Стриги меня под мирскую стрижку, да сымай поболе.

— Не сумею я, владыка.

— Сумеешь. Бери ножницы и стриги. Я буду подсказывать. Не велика премудрость. Кому говорят! — Синезий повысил голос.

Анна повиновалась. Через час епископ преобразился до неузнаваемости. С короткой прической, с небольшими каштановыми усами, со щетиной вместо бороды, он смахивал на обыкновенного мастерового. А засаленная кепка, синяя косоворотка и старый пиджак дополняли это сходство.

— Закрой за мной, Анна, и сиди дома, до утра никуда не выходи. Бог не забывает добрых дел, — Синезий вложил в потную ладонь певчей тяжелую монету.

Анна проводила епископа до двери коридорчика. Синезий шагнул на крыльцо, и тут же два человека схватили его. Третий в высоком башлыке, наставив револьвер, негромко сказал:

— Без шума, ваше преосвященство.

Анна, видевшая все это, бросилась в дом: надо предупредить Филиппушку, пусть бежит через окно. Она кинулась к сундуку, потом пощупала кровать, позвала:

— Филиппушка!..

Никто не отозвался. Ни в доме, ни в комнате Филиппа не было.

Сдав арестованных дежурному, Ковалев с Назаровым направились в Костряки. В доме Аксиньи Ложкиной их ждал Широбоков. На лавках вдоль стен молча сидели несколько понурых женщин, по избе, заткнув наган за пояс, расхаживал Николай.

— Что здесь происходит? — спросил Ковалев. — Что за мрачные посиделки?

— Всех впускал, никого не выпускал, товарищ уполномоченный. Как было приказано, — Широбоков, довольный, вытянулся почти до потолка.

— Назаров, препроводите их в контору и задержите там до моего прихода, — распорядился Ковалев и, когда те вышли, протянул хозяйке серую бумажку, — Будем делать у вас обыск. Это ордер. — Взглянув на Широбокова и понятых, добавил: — Приступайте! А пока производится обыск, займемся деловым разговором. — Садитесь, гражданка Ложкина. Первый вопрос такой: кем вам доводилась Устинья Романова?

— Племянницей.

— Расскажите все по порядку, что знаете о ней.

— Я ничего не знаю… — сбивчиво и неохотно ответила Аксинья. — Баба как баба, ничего плохого я ей никогда не желала.

— Да, нам известно, что вы ее лечили. Припомните-ка, от чего, от какой болезни?

— Ну, известно, от душевной, — глухо произнесла Аксинья. — От чего еще я могу лечить? Чахла она от разговоров об ее супружеской неверности. Так и сгинула враз.

— А не вы ли эти сплетни разносили? — Аксинья не ответила, — Может, очную ставку с вашим братом Егором устроить?

— Не… не надо. Я сама. Егория сюда не впутывайте, — после напряженного молчания согласилась Аксинья.

— Чем же вы лечили ее?

— Я… ничем. Только заговаривала и отвела ее к батюшке Григорию, — она нервно хрустнула пальцами, потом, собравшись с духом, неторопливо стала рассказывать…

Как-то, проходя мимо конторы, Устинья на доске показателей работы бригады против своей фамилии увидела приписку «потаскуха». Снова, как тогда на собрании, она ощутила на себе осуждающие взгляды. На работу в тот день не пошла. Возвращаясь домой, увидела на завалинке женщину в черной одежде. «Неужто тетка Аксинья? Что понадобилось? Почитай, год не показывалась и видеть меня не хотела», — эти мысли можно было угадать по лицу Устиньи.

— Здравствуй, племянница, — первой заговорила Аксинья. — Что невеселая, аль муж забижает?

Устинья в растерянности молчала, не зная, что ответить, ее снова обожгла обида.

— Знаю, знаю, милая, — продолжала тетка, заметившая на лице племянницы следы нервного потрясения, — я все знаю, все до меня донеслось. Покайся перед богом, оно и полегчает. Я-то понимаю, с кем не бывает по молодости, а ты покайся.