Виктор Татаринов - Под ризой епископа

— Не-е, н-не надо, — приостановился Глебов. — Н-не имеете права, это уж самосудом будет называться.

— То-то, о правах небось заговорили? А вспомните, как вели по этой же улице Шубину? — почти выкрикнул Назаров.

— Отставить разговоры! — предупредил ребят Ковалев. Они уже подошли к конторе.

Глебов долго молчал.

— Я слушаю ваши объяснения, — повторил требование Ковалев.

— Письма я отдавал Плотникову.

— Которому?

— Младшему, сыну Фокея, Косте.

— Все?

— Нет.

— Какие же?

— Лишь те, в которых писалось про нас.

— Про кого? Точнее.

— Ну… про меня там… про него и про его родителя.

— И все?

— Все.

— Кто давал вам такое задание?

— Никто, упаси бог.

— В таком случае скажите, кому вы передали письмо, написанное Шубиной?

Глебов опешил. Справившись с растерянностью спросил:

— Какое письмо? О чем?

— Вам больше знать! — отрезал Ковалев. — Отвечайте, мы ведь ждем.

— Ему же, Плотникову то есть, Константину.

— Значит, никакой кражи не было?

Глебов тоскливо повернул голову к окну.

— Говорите же! Учтите, деваться вам некуда только чистосердечное признание может смягчить вину. Ведь ясно, что не из простого любопытства вы пошли на преступление и читали чужие письма. Предупреждаю, будете запираться — наказание будет строже.

— Вы меня сразу…

— Не мы, это суд решит.

— Да неужто под старость лет… Ведь у меня хозяйство, дети. Избави бог… — запричитав Глебов.

— Отвечайте, за что избили Шубину? — перебил Ковалев, — Что вы ходите вокруг да около.

Комсомольцы, затаив дыхание, слушали вопросы уполномоченного.

— Я не бил, упаси бог, — выдавил после раздумья задержанный.

— Кто бил? За что?

— Как видно, решили поучить ябедницу.

— За то, что справедливо пожаловалась на вас?

— Да.

— А как же суд, свидетели?

— Подкупили их, — глухо произнес Глебов.

— Вот это уже похоже на правду. А теперь про письмо рассказывайте, — Ковалев выложил на стол перед Титом Титовичем развернутый треугольник.

— Я же вам сказал, гражданин начальник, путаница это какая-то. Все, что знал, я уже рассказал.

— Неправда.

— Отсохни у меня руки-ноги, — поклялся Глебов.

— В последний раз спрашиваю — будете говорить всю правду или нет? Хозяева-то ваши сейчас спят в теплых кроватях, а вы, прислуживая им, попались с поличным. Придется вас пока задержать. Не назовете их имен, будете отвечать вдвойне за укрывательство. Это, надеюсь, я вам объяснил понятно?

— Д-да, — выдавил Глебов приглушенно, — п-попался, как мокрая ворона в суп, за какие-то бумажки. Вы уж меня простите, граждане-товарищи, вовек не послушаю боле никого. Упаси бог!

— Иван, — подозвал Ковалев секретаря ячейки, — запряги, пожалуйста, лошадь, а я тем временем подготовлю материал по задержанию. Увезете арестованного в ГПУ, там у него будет возможность поговорить наедине с самим собой. Может, образумится.

Ковалев чувствовал, что без Фроси ему теперь жизнь — не в жизнь. Но Быстров явно недоволен, ему не нравится, когда у его молодых сотрудников появляются сердечные дела. Да и на селе жителям рот платочком не закроешь. Эти мысли, как всегда, долго не давали заснуть ему.

Фрося обычно засыпала первой. Вот и сейчас голова ее покоится на его плече. А Димитрию все, еще не верится — такая красивая женщина рядом с ним. Его мучают сомнения, не дают ни сна, ни покоя. Он осторожно высвободил из-под Фросиной головы руку, Фрося недовольно зашевелилась. Крепко обняв, она прижалась к нему. Сейчас он все выяснит. Разбудит ее и скажет. Сейчас же. Он решительно снял с себя Фросины руки и громче, чем следовало, позвал:

— Фрося, проснись, пожалуйста.

— Что, Митенька? — испуганно открыла глаза Фрося.

— Я давно хотел тебе сказать… смелости не хватало. А сейчас скажу, только ты не обижайся. Я, конечно, тебе не пара красотой, но ты могла бы согласиться… стать моей женой? — он замер, ждал ответа.

Фрося приподнялась, склонилась над ним. Удивительный неповторимый запах густых волос упавших на лицо, пьянил Димитрия. Вот теплая капля упала ему на лоб, вторая… И Фрося, вздрагивая всем телом, стала целовать его. Она целовала губы, нос, шею, грудь. Порыв чувств давил Димитрия почти непосильной тяжестью, но на душе его делалось все легче и светлее. Потом они долго лежали молча, обессиленные и счастливые.