Виктор Татаринов - Под ризой епископа

Н. Кралина.

Стройный, туго затянутый ремнем, он вошел в кабинет начальника и вытянулся в струнку.

— Уполномоченный Ковалев по вашему приказанию…

— Прошу, — Быстров кивком головы пригласил молодого сотрудника садиться. — Вы, наверное, не догадываетесь, зачем я вас пригласил? Садитесь… В Костряках при загадочных обстоятельствах исчез председатель колхоза Федор Романов. Как в воду канул: был человек — и нет человека.

— Председатель колхоза? Работа кулаков, — уверенно сказал Ковалев. — Распоясались, никакого удержу не знают. Убийство за убийством в уездах.

— Вперед забегаешь, не спеши с выводами, не спеши, — Быстров по привычке перешел на «ты»: он не придерживался строго официального тона в общении с подчиненными. — Это дело поручаю тебе. Вот в этой папке исходные данные о жизни Романова и сведения о его последних днях. Запрягай-ка, соколик, лошадь да в первую голову — в Тутаевскую больницу. Там среди больных отыщешь сына пропавшего председателя, кстати, единственного, и артельного конюха. Старика звать Архипом. От них и потянешь ниточку. Расспросишь, прикинешь — что к чему и для чего. А насчет кулаков… — Быстров усмехнулся, свел густые с проседью брови. — Возможно, и кулацкая работа, но тут надо действовать наверняка, факты надо добывать, факты. Спешка — плохой советчик. Смелость и решительность плюс разумная рассудительность — вот наша чекистская заповедь. Помни ее. На селе есть комсомольская ячейка. Сумей подружиться с молодежью.

Начальник подозвал Ковалева к карте, показал кратчайший путь до Костряков, ткнул карандашом в точку, над которой красным флажком было обозначено наличие сельсовета, а сам вернулся к столу, где лежала горка нерассмотренных бумаг. В его уставшем взгляде угадывались беспокойно проведенные ночи. Дел было невпроворот. Донесения из уездов области не радовали: убит корреспондент сельской газеты; сгорела ветряная мельница крестьянского комитета бедноты; церковники запугивают вступающих в колхоз. Да разве все перечислишь. Стаей воронов кружатся явные и тайные враги над обобществленной землей, над деревнями и селами, поворачивающимися к новой жизни.

Быстров обладал удивительной работоспособностью. Он никогда ни на кого не повышал голоса, был немногословен, но строг и справедлив, неторопливо и обдуманно решал вопросы. Сейчас начальник, заложив руки за спину, поскрипывая старыми половицами, сосредоточенно шагал от стола к двери и обратно, будто от вехи к вехе перемеривал всю свою нелегкую жизнь.

В этой комнате толстостенного бывшего купеческого особняка, похожего на крепостную башню с маленькими окнами-бойницами, возвышающегося над высоким забором, Быстров по решению Ревкома начал работать председателем городской чрезвычайной комиссии с первых дней освобождения Ижевска от колчаковцев. Тогда ему было сорок. Недавно перевалило за пятьдесят. В борьбе с белобандитским охвостьем, с саботажниками и вредителями всех мастей пролетело время. Сколько больших и малых событий было на его пути! Однажды раненый Быстров с группой красноармейцев-разведчиков попал в плен к махновцам. На допросах красноармейцы молчали. Их били, а потом бросили в подвал. На рассвете следующего дня сам батько Махно распорядился поставить их к глинобитной стене украинской хаты. В ушах до сих пор звенит короткая команда: «Пли!» У Быстрова по спине стекает холодный пот. Не хотелось умирать так нелепо. В честном бою — другое дело, а тут… Им, даже безоружным, не позволили побыть со смертью с глазу на глаз, они стояли спиной к строю карателей. Пули выше головы сверлят стену, разбрызгивая фонтаны едкой пыли, запорашивающей глаза. Каратели ждали: не дрогнут ли? Не запросят ли пощады? Это было невыносимо. Красноармейцы, как по команде, повернулись лицом к черным дулам винтовок, но пощады никто не запросил. Беспорядочно грохнули выстрелы второго залпа, потом все стихло. Когда кавалерийский отряд прискакал на помощь, они, обнявшись и плотно припав друг к другу, словно живые, шеренгой лежали на не просохшей от росы траве. Хоронить их вышло все село. До братской могилы оставалось всего несколько десятков шагов. И вдруг один из убитых шевельнулся, тронул рукой прострелянную грудь, тихо, но внятно сказал: «Врешь, не сдамся!»