К Сэнсом - Стенание [другой перевод]

Я знал, кто недавно сидел в той камере. Милдмор рассказал мне: это была Энн Аскью.

Меня проводили по короткому, выложенному каменными плитами коридору. Один тюремщик открыл зарешеченную дверь камеры, а другой провел меня внутрь. Камера была точно такой, как описывал Милдмор: стол и два стула, а также вполне приличные кровати с шерстяными одеялами, на этот раз их было три, а не одна, — видимо, надзиратели принесли еще две, услышав, что нужно разместить троих узников. Впрочем, в помещении стоял тяжелый сырой запах подземелья, а свет проникал только через зарешеченное окошко под потолком. Посмотрев на голые каменные плиты, я представил, каково пришлось здесь миссис Аскью после пыток.

Две кровати уже были заняты. Филипп Коулсвин сразу встал. Он был в своей повседневной одежде, воротник рубашки под камзолом развязан, а обычно аккуратная русая борода спутана. Эдвард Коттерстоук обернулся посмотреть на меня, но остался лежать. Когда мы проводили экспертизу картины, мне невольно бросилось в глаза его сходство с сестрой — не только в чертах лица, но и в высокомерных злобных манерах. Впрочем, сегодня он выглядел даже не просто напуганным, но, судя по всему, пребывал в полном ужасе: в его неподвижных голубых глазах навыкате, точь-в-точь таких же, как и у сестры, плескалось отчаяние. На нем были только рубашка и рейтузы. Дверь за мной с лязгом захлопнулась, и ключ в замке повернулся.

Филипп воскликнул:

— Боже милостивый, Мэтью! Я слышал, что вас тоже приведут. Не иначе, это дело рук Изабель Слэннинг.

— Что они вам сказали? — спросил я у него.

— Только то, что завтра мы предстанем перед Тайным советом по обвинению в ереси. Констебль арестовал меня на рассвете, как и мастера Коттерстоука.

— И меня тоже. Это абсурд. Я никакой не еретик.

Коулсвин сел на кровать и потер лоб.

— Я знаю. И все же я… — Он понизил голос: — У меня есть причины бояться. Хотя я был осторожен и не произносил на людях ничего неподобающего. Как и Эдвард.

— А причина не в вашем викарии?

— Насколько я знаю, нет. Иначе его бы наверняка тоже арестовали.

Я кивнул: это звучало логично.

— Единственное, что связывает нас троих, — это тот чертов иск.

Эдвард тихо проговорил со своей кровати:

— Изабель погубила нас всех.

К моему удивлению, этот большой взрослый мужчина свернулся на кровати калачиком, как ребенок. Странно было видеть подобное.

Филипп покачал головой:

— Боюсь, что вас схватили из-за подозрений против меня и Эдварда.

— Но эта жалоба Изабель, якобы мы трое вступили против нее в сговор, — смехотворное обвинение, которое легко опровергнуть! Конечно, нас не вызвали бы на заседание Тайного совета из-за такой ерунды. Если только… — Я глубоко вздохнул. — Если только ее жалобой не воспользовался кто-то еще, некий человек, который хочет от меня избавиться.

— Кто, например? — нахмурился Коулсвин.

— Не знаю. Однако, Филипп, я был вовлечен — пожалуй, вопреки собственному здравому смыслу — в дела государственной важности. В Тайном совете у меня могут быть враги. Но и друзья тоже — могущественные друзья.

Но почему на меня напали именно сейчас? Мой ум лихорадочно работал. Может быть, в конце концов наступил момент, когда некто, похитивший «Стенание грешницы», решил открыть карты? И допросить меня о том, как я пытался разыскать книгу? Я никогда не обсуждал ни с лордом Парром, ни с королевой, что будет с рукописью в том случае, если я ее разыщу, но я знал, что старый лорд почти наверняка уничтожит ее. Чтобы король никогда не прочел «Стенания».

— Послушайте. — Я схватил коллегу за локоть. — Вы когда-нибудь отрицали присутствие тела и крови Христовых в таинстве мессы перед кем-нибудь, кто мог на вас донести? — Я говорил тихо, чтобы не подслушал какой-нибудь тюремщик за дверью.

Филипп широко развел руками:

— Учитывая то, что случилось этим летом? Конечно нет.

— А вы, сэр? — обратился я к Эдварду, который по-прежнему лежал, свернувшись в клубочек, на кровати. — Вы говорили что-нибудь такое, что могло оказаться опасным? Может быть, хранили запрещенную литературу?

Коттерстоук посмотрел на меня и проговорил скучающим тоном, как будто это не имело никакого значения:

— Я не говорил никакой ереси и честно сдал свои книги еще в прошлом месяце.

Я снова повернулся к Филиппу:

— Значит, мы должны стоять на этом и сказать Совету, что обвинения против нас лживы. Если кто-то попытается использовать жалобу Изабель против меня, мы должны показать, что это полнейший абсурд.