Тимур Максютов - Атака мертвецов

– Настоящий боец умеет употребить в дело всё, от карандаша до подстаканника. В турецкую войну стоял наш батальон в деревушке болгарской в резерве. Тихо, бои далеко – благодать! Да только башибузуки, турецкая иррегулярная кавалерия, шлялись везде небольшими ватагами. В основном грабежами промышляли, на бой-то открытый не шли – не воины, а так, мазурики. Так вот, был у меня рядовой один по фамилии Кобчик – беда, а не солдат. Бестолковый. Всё у него не так – то фурункул на шее, то флягу потеряет. А тут выдали ему новые сапоги. Неразношенные, конечно, – так он ноги враз стёр. Вот и ходил босиком, а сапоги в руках. Как начальника увидит – бросается обуваться, а уж потом честь отдаёт. Ну, надо бы наказать, конечно, да смех такой разбирал, что махнёшь рукой – чёрт с ним, с балбесом. Однажды попёрся Кобчик на речку за деревней, кашевар его за водой послал. Ни ружья, конечно, ни тесака – только ведро да сапоги через плечо. А там – башибузуки в засаде. Накинулись, хотели его в плен по-тихому утащить – тут наш Кобчик в орла превратился! Орёт и сапогами от ятаганов отмахивается, да ловко – никак с ним не справятся. Наши, пока на выручку бежали, чуть животики от хохота не надорвали. Под конец так каблуком их сердара в лоб припечатал, что тот клинок выронил. Турки подмогу увидали, на конь да бежать. И этот витязь нежданный ведром натурально одного из седла выбил! Пленил врага в честной схватке. Я его хвалить, а он чуть не плачет:

– Мне, вашбродь, ироды эти все сапоги ятаганами порезали! Не ношенная ведь совсем обувка, в чём ходить теперь?

За героизм его к медали представили. А сапоги я велел фельдфебелю новые выдать, конечно. Вот такие дела.

Я удивился этой истории волшебного преображения:

– А как он потом? Из бестолкового настоящим героем стал?

– Может, и стал бы, – вздохнул Пан, – да только под Плевной его ещё до боя убило. Шрапнелью.

Теперь, занимаясь с тростью, отрабатывая резкие удары в уязвимые места, я каждый раз вспоминал байку про Кобчика и его странную судьбу.

Занятия давно кончились, лишь в классах сидели штрафники, оставленные после уроков; в коридорах – пусто. Я спустился в шинельную, надел калоши, вышел на улицу – и нос носом столкнулся с городовым в сопровождении старшего Купчинова.

Отец Серафима повёл себя странно, заорал на всю улицу:

– Вот он, сообщник! Хватайте его.

И начал подпрыгивать, колыхая брюхом и норовя меня ухватить.

Городовой строго спросил:

– Изволите учиться в этой гимназии? Кто вы есть?

– Да, в четвёртом классе. Николай Ярилов. А что произошло?

– Да что говорить, вяжите его – да в холодную! – вопил Купчинов. От него попахивало вином.

– Извольте не шуметь и не мешать разбирательству, – прикрикнул городовой, заставив Серафимова отца примолкнуть, и повернулся ко мне: – Купчинов-младший на занятиях сегодня был?

– Нет. Я вот собирался зайти как раз к нему, узнать – вдруг приболел?

– Да что вы его слушаете, одна шайка-лейка. Сообщник! Обыскать его надо, а как же. Семьдесят целковых у родного отца, эх! Пригрел на груди гадюку поганую. И этот туда же! Вот от них, очкастых, вся муть в державе!

Купчинов исхитрился, выбросил гигантский кулак – я едва успел отшатнуться, но очки он с моего носа сбил. Всё вокруг расплылось, а в следующий миг здоровенный дядька навалился на меня, обхватил толстыми сосичными пальцами горло и принялся душить.

Дальше было как во сне: я резко присел, высвобождаясь от захвата, и ударил концом трости прямо под брюхо, целясь в ширинку полосатых штанов.

Купчинов охнул. Выпустил меня, прислонился к стене. Лицо его побагровело, будто готовясь лопнуть подобно помидору, на который с размаху уселись, – и брызнуло. Слава богу, не кровью, а лишь слезами.

Городовой посмотрел на меня с интересом и произнёс:

– Ловко.

А сзади по плечу похлопал Пан (когда он вышел из гимназии? Я не видел) и произнёс:

– Ну что же, занятия не прошли впустую.

– Разбойник, – просипел Купчинов, обретая вновь дар речи, – да я засужу. Куда сына моего подбил, а?

– Вы крепко подумайте, прежде чем в суд подавать. А то ведь свидетели найдутся, как вы в пьяном виде дебоширили и на ребёнка кидались, – сказал Пан и спросил городового:

– Что случилось-то?

– Да вот, сын у него пропал, Серафим Купчинов. В субботу ещё, то есть третий день как. А с ним исчезли семьдесят рублей. Расследуем, значит. Имеется заявление отца, – чин кивнул на багрового папашу, – а также записка. Про некоего Степана.