Тимур Максютов - Атака мертвецов

Он протянул мятый конверт. Я разглядел летящий почерк – и замер.

Прошлое выстрелило картечью в упор – и разорвало в клочья.

«…ни на минуту, все эти двенадцать лет. Сырой камень Петропавловки, потом каторга. Ты не представляешь, родной, как это было трудно; и знаешь, что удержало меня, не дало соскользнуть в пропасть безумия или покончить с собой? Ты, мой Николенька. Воспоминания о наших сумасшедших ночах, о тебе – таком чистом, таком настоящем. Если бы я верила в их дурацкого бога, я бы молилась и благодарила за то, что бородатый старичок свёл нас, переплёл наши судьбы, как переплетаются артерии, давая жизнь, кровь и смысл.

Впрочем, совсем скоро я расскажу всё сама. Ещё несколько недель – и смогу быть в Петрограде. Обнять и поцеловать тебя нежно, мой мальчик, мой рыцарь. Теперь, конечно, ты уже вошедший в сок мужчина. О, как я ревновала тебя! Вонзала ногти в ладони, до крови прикусывала губы – те самые, которые лобзали тебя. И сейчас ревную, в это самый миг. Я уже совсем не та юная девица; признаешь ли? Полюбишь ли вновь?

Не хочу думать об этом.

Пока же о деле: наш с тобой общий знакомый, который катал тебя на буере, нуждается в помощи. Его необходимо устроить сотрудником в твою лабораторию – это избавит от опасностей, ожидающих в городе. Ты и сам наслышан о событиях начала июля; многие из наших товарищей вынуждены скрываться.

Уверена: ты не позволишь ревности или ещё какой глупости помешать тебе. Ты ведь – мой рыцарь; а рыцарям свойственно благородство. И умение отдавать долги. Не так ли, любимый мой?

Твоя О. К. – трепещущая от ожидания скорой встречи».

Закончил читать. Дрожащими пальцами сложил листок, с трудом упрятал обратно в конверт.

Иногда кажется, что прошлого нет – оно истаяло рассветными звёздами, утонуло в осенних лужах, засохло кровью на бинтах. Но происходит поворот спирали – и прошлое обрушивается на тебя; всплывает призрачным клипером, парусами которого – влажные от любви простыни; и былая страсть, долго выжидавшая в засаде, набрасывается оголодавшим хищником; и совесть грызёт невыносимо.

Двенадцать лет тюрьмы и каторги. Из-за меня. Я трусливо бежал, а она взяла на себя все мои вины; какой я рыцарь? Дезертир, бросивший не полк – любимую; предавший не сослуживцев – себя.

Двенадцать зим. Бедная девочка. Твою нежную кожу иссушили сибирские ветра, твои вишнёвые губы потрескались от морозов; золото твоих волос обесценилось серебряными нитями.

Я поднёс измятый конверт к лицу. Он вонял солдатской махоркой и паровозным чадом; но я уловил тончайший след.

Это был аромат лаванды.

– Ах, какой сюрприз! Ждала тебя только в субботу. Ты ведь голоден? Прислуга ушла, но я сейчас сама…

– Подожди. Подожди, Дарья.

– Фу-у, ты же знаешь, что не люблю. Скажи: «Да-а-шенька». И проходи скорее, что же ты встал? Милый мой…

Потянулась поцеловать – я отстранился. Достал пакет, следом – тяжёлый узелок. Протянул.

– Какой-то вы сегодня странный, господин инженер-капитан. Что это?

– Деньги, керенки. И золотые червонцы. Здесь много, тебе и мальчику хватит доехать до Екатеринослава и останется на жизнь. После пришлю ещё. Поезжай сегодня же.

Она замерла. Вновь приблизилась – я положил руку на хрупкое плечо, не подпуская. Губы её задрожали, глаза заблестели предвкушением слёз.

– Я не понимаю. Что случилось, Коленька?

– Не смогу объяснить. Нам нельзя быть вместе. Прощай.

Она вдруг упала на колени. Обняла меня, глядя снизу; потекли слёзы:

– Милый, нет. Не-е-ет.

Оттолкнул. С трудом выдрал ноги, пачкая её белое платье сапогами. Повернулся и вывалился из квартиры.

Бежал вниз по лестнице, по гулким ступеням.

Там, за спиной, в прихожей, лежала на полу женщина – и выла утробно, словно волчица, потерявшая щенят.

Сентябрь 1917 г., форт Брюса

«Бунтарь», пыхтя, старательно пришвартовался; загремели сходни. Первым сошёл мой помощник по хозяйственной части, Михаил Барский. Врубелевский демон за эти годы потускнел, обрезал кудри; лицо его заострилось и стало похожим в профиль на топор.

Мефистофель, а не падший ангел.

– Всё привёз?

– Не извольте беспокоиться, господин начальник, – ухмыльнулся Барин и дурашливо отдал честь, поднеся ладонь к пижонской шляпе, – вы же меня знаете: аппендикс через анус вырву.

Я поморщился: манеры его стали лишь вульгарнее. Тюрьма никого не делает лучше. Зато солдаты нашей охраны относились к Барскому с обожанием, в рот заглядывали.