Тимур Максютов - Атака мертвецов

«Позиционный тупик» вырезал пулемётными очередями лучшие силы европейских наций; на колючей проволоке повисли сизые внутренности наследников гордых династий; слава их сгнила в воронках – травленная газами, просечённая стальной лавиной осколков, вбитая в дно загаженных траншей воем первых авиационных бомб…

Цеппелины по ночам громили Лондон, не деля обречённых на солдат и гражданских, и пожилые британские леди с пледами в шотландскую клетку на плечах и томиком Диккенса под мышкой на ощупь спускались в подвалы – если успевали до этих подвалов добраться.

Германские субмарины топили всех подряд, включая пассажирские и госпитальные пароходы; военнопленные в концлагерях хлебали похлёбку из полусгнившей брюквы; ампутированные конечности громоздились у медицинских палаток жуткими штабелями.

Рокотали моторы бронеавтомобилей и аэропланов; ревели чудовищные «чемоданы» австрийских мортир немыслимого калибра; тихо шипел хлор, вытекающий из расставленных вдоль фронта баллонов.

Нации пытались как-то преодолеть ставшую несокрушимой оборонительную линию – и унавоживали предполье миллионами молодых жизней.

Война стала другой. Сделалась бойней.

Но самое страшное заключалось в том, что бойня эта была организована благодаря прогрессу. Благодаря столь любимой мной науке, которую теперь впору было не превозносить, а проклинать.

Гениальный Фриц Габер, мой преподаватель в Берлинском университете, сделал всё, чтобы снабдить германскую армию эффективными боевыми газами; теперь была очередь за нами, русскими химиками.

Я три месяца мотался в поездах: новый завод в Иваново-Вознесенске, лаборатории в Казани и Перми; участвовал в испытаниях адсорбирующей газовой маски, прилично надышался аммиака и получил ожог роговицы.

Пошёл продукт: жидкий хлор, фосген, хлорпикрин, цианиды…

Первые снаряды, начинённые русским боевым газом, мы испытывали на полигоне под Москвой. На отмеренном расстоянии от точки взрыва вбили колья, привязали к ним овец, собак и лошадей. Спрятались в блиндаже; я смотрел в бинокль – тот самый, подаренный немыслимо давно братом Андреем – на печальных животных, обречённых на заклание.

Чёрная, с жёлтым брюхом, сука словно чувствовала: рвалась, дёргала верёвку, затягивая на шее, и скулила беспрерывно; этот плач носился над заснеженным полем, рвал уши и нервы, был невыносим. Полковник буркнул:

– Сколько можно? Давайте уже, невозможно терпеть.

Унтер кивнул, завизжал рукояткой взрывной машинки. Надавил на рычаг; глухо бухнуло, над полигоном расплылось зеленоватое облако.

Полковник смотрел на хронометр; потом махнул:

– Пора.

Облачились в маски и прорезиненные накидки; дышать было трудно, хрип гудел в гофрированной трубке, словно в хоботе простуженного слона; стёкла сразу запотели на морозе. Мне и без того пришлось тяжко: очки не помещались под маской, так что шёл я почти наугад, поминутно спотыкаясь.

Прикомандированные ветеринары фиксировали поражения и смерти; животные погибли не все, многие бились в конвульсиях, стонали совсем по-человечески.

Я присел возле тела собаки: она вдруг очнулась и стала тыкаться в мою руку, размазывая вытекшую из пасти пену по перчатке. Я содрал мокрую резину, принялся гладить и утешать:

– Потерпи, моя хорошая. Потерпи.

Подошедший ветеринар глухо пробурчал в маску:

– Николай Иванович, вы чего это? Обречена. Мучается только.

Я встал. Выковырял из-под балахона наган. Навёл ствол.

Она смотрела на меня, будто ждала. Будто просила.

Я не выдержал взгляда. Зажмурился и выстрелил.

Позёмка мела; люди в нелепых балахонах, похожие на чумных докторов Средневековья, бродили среди страдающих зверей. И стреляли, стреляли…

Рождество 1915 г., Петроград

Тарарыкин закончил читать. Сложил исписанные листы обратно в толстую папку, аккуратно завязал тесёмки. Снял очки, потёр красную переносицу. Всунул лапищи в седые волосы, торчащие разлохмаченным кустом.

– Любопытно. Очень любопытно. Безумная идея и в то же время… Впрочем, всё гениальное поначалу кажется безумным.

– Олег Михайлович, что же тут гениального? Опытам хирургов по анестезии несколько десятилетий, и…

– А вы не перебивайте, Николай. Замысел выдаёт – ну хорошо, не гениальность, но талант – несомненно. И говорит о вашем человеколюбии, сравнимом, пожалуй, с таковым у великих гуманистов века восемнадцатого. Забытом теперь, а жаль. Чаю?