Юлия Нелидова - Тайна стеклянного склепа

— Как это возможно? — проронил я.

Зои рассмеялась.

Изображение зала на стене стало перемещаться влево, скользнуло по боковой стене, по перилам убегающей вниз лестницы, и я почувствовал, что моя голова кружится, все вокруг кружится. Я не заметил, как оказался на полу: присел и стал крепко прижимать ладони к паркету в страхе, что он от меня ускользнет, а глаз не отрывал от движущихся теней. Передо мной продолжали мельтешить люди — беззвучные фигуры, — то, как оказалось, появились облаченные в белые халаты медицинские работники, они вились вокруг больных, двигаясь неестественно быстро, снимали показания, что-то записывали. В одном из них я узнал месье Иноземцева — с седыми взъерошенными волосами, с бородой и в привычных очках, он что-то торопливо отстраивал на своем аппарате. Рядом стоял Давид, держа тетрадь в руках, затянутых в перчатки, заносил показания — карандаш носился по строчкам, точно бешеный танец вытанцовывал. Вдруг доктор обернулся прямо к нам, протянул руку, будто заслоняясь от яркого света, лицо его исказилось негодованием, он собирался что-то сказать, открыл было рот, но картинка резко исчезла, экран опять стал белым.

— «Зои, кто позволил? Убери камеру», — нарочито пробасила Зои, подражая месье Иноземцеву, а потом со вздохом добавила: — Три минуты, длиннее синема не бывает.

Некоторое время я пребывал в состоянии прострации. Я понимал, что глазам верить нельзя, что изображение на стене — всего лишь иллюзия, такая же иллюзия, какую я наблюдал на первом виденном представлении Зои: цветение деревьев, фонтан.

Меня тянуло к экрану, мне казалось, за белой простыней спрятано окно, в котором сейчас и происходило все это действие, столь ярко напоминавшее мои представления о перекрестиях миров.

Какое-то время спустя я все же совладал с чувствами, разобрался в том, что видел, и поднялся с пола, на котором сидел, будто оглушенный.

— Что же теперь со всеми ними стало? — спросил я.

— С кем?

— Со всеми этими людьми, которые лежали на кушетках.

Зои улыбнулась.

— Да живы почти все и здоровы. Они сейчас на Лонг-Айленде. Одни занимаются оранжереей, другие подземной плантацией, третьи… О, да там есть чем заняться.

— И что же? Они все гении?

Зои опустила голову.

— Не скажу. Дала слово не говорить.

— Ведь эта зала специально оборудована, чтобы пациенты, находясь под воздействием тока, при этом читали книги, смотрели движущиеся картинки и прослушивали звуковые дорожки из эбонитовых пластин граммофонов? А потом, как Давид, стали гигантами мысли. Месье Иноземцев простых работников себе на плантацию не хотел брать? Ему были нужны непременно гении?

— На то ты и тибетский оракул, чтобы все знать, — отозвалась Зои, вставая. Она ушла куда-то, потом вернулась с охапкой пленок.

— Давай лучше посмотрим что-нибудь из самого модного, — предложила она, роняя шуршащую охапку под ножки аппарата синематографа. — Вот, к примеру, «Ужасная ночь» Жоржа Мельеса. Любите Жоржа Мельеса? Или, нет, «Путешествие на Луну». О, нет, я совсем забыла про «Замок Дьявола». Это самая эффектная пленка. Ты должен ее увидеть!

Она выбрала одну из змеек синематографических лент и стала заправлять ее во чрево деревянной коробки. Экран засветился ярче прежнего, появилась каменная стена не то подвала, не то тоннеля. Я решил поначалу, что это лонг-айлендская оранжерея, но нет, то была совершенно другая стена, с уходящей вдаль арочной анфиладой — широкой, просторной, рисунок которой повторялся бесконечное количество раз, будто мы глядели внутрь одного из поставленных друг против друга зеркал. Вдруг из недр этого тоннеля в дыму и огне появилась огромная птица и бросилась прямо на меня.

К стыду своему, я впал в очарование увиденным. И когда эта чертова птица бросилась, я отшатнулся от экрана, едва не сбив со стремянки синематограф. Картинка на стене закачалась, птица исчезла в облаке взрыва, а на ее месте появился человек в плаще, он его распахнул, но лица незнакомца я уже не увидел, экран потух, потому что я, продолжая пятиться назад, задел провода.

Зои хохотала как ребенок, повалившись на пол и обхватив руками живот.

— Ну ты чудак, ха-ха-ха, насмешил, ха-ха-ха, ой, не могу…

Вдруг ее смех прервался. Она замолчала, уставившись на экран, который не был обозначен световым прямоугольником, но тем не менее его можно было разглядеть в темноте, как и человеческую фигуру в плаще, слишком отчетливо выделяющуюся впереди. Картинки синематографа были плоскими, но вдруг они стали выползать из стены, причем без помощи проекционного фонаря и при потушенном электричестве.