Валерия Вербинина - Вуаль из солнечных лучей

– Ничего, – отозвалась Амалия, – я не из пугливых. Зря вы не пьете свой кофе: он тут вполне сносный.

Лакомб поглядел на нее, колеблясь.

– Можно задать вам вопрос? – наконец решился он.

– Какой?

– Я хотел задать его вчера, но так и не решился. – Ресторатор глубоко вздохнул. – Скажите, мадам, как вас зовут?

Три дня спустя Амалия сидела возле стола и смотрела на запечатанный пакет, который из Петербурга доставил нарочный. Обстоятельства требовали от нее, чтобы она немедленно открыла пакет и приняла к сведению его содержимое, но баронесса Корф не торопилась, потому что слишком хорошо знала, что увидит внутри.

«Понукания вперемежку с похвалами, – думала она с досадой, – на одну чайную ложку похвал сто понуканий. – Шутка вышла не слишком удачной, и все же Амалия улыбнулась. – Подайте луну с неба, не то – что? Сам ведь знает, что ничего со мной сделать не может. Уволить – да сделайте одолжение… Ах, щучья холера!»

Сломав печати, она достала два листа, исписанные размашистым генеральским почерком. В глаза немедленно бросилась фраза: «Боюсь, милостивая сударыня, что вы не представляете себе всей сложности положения…», и настроение Амалии тотчас же ухудшилось.

На четырех страницах генерал приказывал, просил, а затем умолял предпринять все возможные, а также невозможные усилия и раскрыть секрет «Красной луны» – либо равнозначный ему. Кроме того, Багратионов требовал немедленного и подробного отчета о действиях Амалии, пусть даже нешифрованного, который следовало отправить с тем же нарочным обратно в Петербург.

Баронесса Корф откинулась на спинку кресла и задумалась. За три истекших дня она проводила изгнанного Осетрова на вокзал и пообщалась с временно замещающим его агентом, который на словах обещал ей всяческую поддержку. Кроме того, Амалия зачастила в ресторан на улице Сен-Мартен – возможно, потому, что открыла в себе любовь к нормандской кухне. Еще она встречалась с Джереми Скоттом, но вполне сознательно ограничилась общими темами – здоровьем молодого человека, парижскими театрами и погодой. А вчера…

Вчера хоронили Сезара Пелиссона, причем отпевание состоялось в церкви – генерал Дассонвиль использовал свои связи, чтобы его сына признали погибшим в результате несчастного случая, а не самоубийства. Однако Амалии даже не дали войти в церковь – у самого входа ее перехватил капитан Дюбуа.

– Вам не кажется, что это уже чересчур? – прошипел он, преградив Амалии дорогу. – Между прочим, он погиб из-за вас!

– Между прочим, – спокойно промолвила Амалия, высвобождая свой локоть из поразительно цепких пальцев своего недруга, – Сезар Пелиссон однажды потерпел неудачу в любви и утопил девушку, которая предпочла ему другого. Так как ее убийство сошло ему с рук, он не стал останавливаться… Мне продолжить или как?

– Сделайте одолжение, сударыня, – шепнул капитан, наклонившись к ней, – катитесь к дьяволу! Самая подходящая для вас компания, я уверен!

– Так и знала, что он – не вы, – съязвила Амалия, отступая на шаг. – Вы слишком мелки, капитан Дюбуа, или как вас там на самом деле зовут…

Она смерила его ледяным взглядом и удалилась, оставив-таки последнее слово за собой.

Но не может же она в самом деле писать в отчете генералу, как она пикировалась с Дюбуа, самую малость флиртовала с Джереми и наслаждалась нормандским сидром в компании Марселя Лакомба.

На самом деле Амалию не покидало ощущение – или предчувствие, называйте как хотите, – что надо подождать, выдержать паузу, и что-то обязательно случится, ситуация изменится или повернется в нужную ей сторону.

«А может быть, и нет… Может быть, и нет».

Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором вновь возникла улица Монморанси и таблички у входа для жильцов. Вышивальщица вееров… гравер… доктор… Доктор, конечно же.

В ушах Амалии зазвучал голос Сергея Васильевича:

– Надо было найти такого козла отпущения, который покончил бы с собой до процесса и заодно оставил бы покаянную записку, что это он во всем виноват. Кстати, при известной сноровке не потребовалось бы даже самоубийства: предъявили бы чей-нибудь убедительный труп, а козлу отпущения дали бы повышение, сменили фамилию и отправили бы работать дальше на благо родины.

«Консьерж, – думала Амалия, – вот в чем дело. Он бы заметил, если бы Пелиссон покинул дом. Однако для таких случаев имеются свои методы… Допустим, два человека приводят к доктору кого-то, у кого разбита голова и кто еле-еле стоит на ногах. Лицо, вероятно, перевязано подручными средствами и плохо видно. Через некоторое время из дома опять выходят два человека и с ними – перевязанный. Консьерж делает вывод: ясное дело, это тот же пациент, который побывал у доктора. А вот и нет… Второй раз из дома вышел Пелиссон в сопровождении людей своего отца. Какого-то бродягу напоили и, судя по всему, определили на место Сезара… Потому и выстрел в голову – и наверняка таким образом, чтобы лицо нельзя было опознать. Конечно, все так и было… Не зря мне с самого начала показалась странной легкость, с которой Дассонвиль пожертвовал своим сыном – единственным, который у него оставался. Остальные решили, что карьера для генерала оказалась важнее всего… но нет. Человек все равно остается человеком, кем бы он ни был. Дассонвиль не подталкивал сына к самоубийству – он решился на рокировку, только и всего. И что же мне дает это знание?»