Джулиан Барнс: Артур и Джордж

Потом все стоя поют излюбленный гимн спиритуалистского движения «Веди меня, о милосердный Свет». Джордж замечает некоторые отступления, но не сразу может их определить.

На миг его отвлекают эти слова: в его понимании не очень-то они согласуются со спиритуализмом: насколько известно Джорджу, сторонники этого движения как раз вглядываются в даль грядущих лет и указывают целый ряд шагов, способных туда привести. Вслед за тем он переключается с содержания на форму. Такое пение и в самом деле непривычно. В храме люди обычно поют гимны так, будто заново открывают для себя строки, затверженные много месяцев и лет назад, – строки, содержащие истины столь незыблемые, что нет нужды доказывать или даже обдумывать их заново. А в этом зале голоса звучат непосредственно и свежо; в них даже ощущается граничащая со страстью жизнерадостность, которая встревожила бы многих приходских священников. Каждое слово возвещается, будто содержит новейшую истину, которую требуется восславить и срочно передать дальше. Такая манера исполнения поражает Джорджа как совершенно неанглийская. И при этом, как он опасливо признает, великолепная.

Допев гимн, зрители садятся, и Джордж адресует своей соседке мимолетное, неопределенное приветствие: достаточно скромное, оно было бы немыслимо в храме. Та отвечает улыбкой, озаряющей ее лицо, все полностью. Ничего развязного, но и ничего миссионерского в ней нет. Как нет и открытого самодовольства. Лицо ее просто говорит: «Да, это так, это правильно, это радостно».

Джордж под впечатлением, но вместе с тем несколько ошарашен: радость ему подозрительна. В детстве с ней связывалось нечто, именуемое удовольствием, обычно с каким-нибудь эпитетом: «греховное», «тайное», «запретное». Единственные допустимые удовольствия определялись словом «простые». Что же касается радости, она ассоциировалась с ангелами, дующими в трубы, и законное место ее было не на земле, а на небе. Да будет радость безгранична – так ведь говорилось, да? Но Джордж из опыта знал, что радость всегда загоняется в узкие границы. Что же до удовольствия, ему было знакомо удовольствие от выполненного долга – перед родными, перед клиентами и временами перед Богом. Но он никогда не предавался типичным удовольствиям своих сограждан: не пил пива, не танцевал, не играл в футбол и крикет; не говоря уже о тех занятиях, которые приходят только с женитьбой. Но ему не суждено встретить женщину, которая вскакивала бы, как девочка, поправляла прическу и бежала его встречать.

Мистер Э. У. Оутен, в свое время с гордостью председательствовавший на первом многолюдном собрании, где сэр Артур выступил с сообщением о спиритуализме, говорит, что не знает человека, который лучше сэра Артура сочетал бы в себе те добродетели, которые связываются с британским характером: смелость, оптимизм, верность, сочувствие, великодушие, любовь к истине и преданность Богу. Затем мистер Хэннен Суоффер вспоминает, как менее двух недель назад сэр Артур, неизлечимо больной, с трудом поднимался по ступеням Министерства внутренних дел, чтобы высказаться против Закона о колдовстве, который злокозненные недоброжелатели стремятся обратить против медиумов. Таков был его последний долг, а от преданности долгу он не отступал никогда. Это проявлялось во всех сферах его жизни. Многие знали Дойла-прозаика, Дойла-драматурга, Дойла-путешественника, Дойла-боксера, Дойла-крикетиста, который некогда посрамил великого У. Г. Грейса. Но всех превосходил своим величием тот Дойл, который добивался справедливости для безвинно осужденных. Именно благодаря его влиятельности был создан апелляционный суд по уголовным делам. Тот Дойл триумфально завершил дела Эдалджи и Слейтера.

Заслышав свою фамилию, Джордж инстинктивно потупился, но сейчас же гордо поднимает глаза и украдкой косится по сторонам. Жаль, конечно, что его опять назвали в связке с этим низким и неблагодарным преступником; но, как ему кажется, у него есть все основания испытывать законное удовольствие от упоминания его фамилии на столь высоком собрании. Да и Мод будет довольна. Теперь Джордж более открыто разглядывает соседей, но момент упущен. Все глаза устремлены на мистера Суоффера, который по ходу своей речи предложил прославить еще одного Дойла, стоящего выше, чем Дойл – носитель справедливости. Этот величайший из Дойлов в час военного лихолетья доставлял женщинам утешительные вести о том, что их любимые не погибли.