Николай Пахомов - Шемячичъ [Proza.ry]

А о рыльском князе в Москве словно забыли: на рать не звали, хранить порубежье не наказывали.

Предоставленный самому себе Василий Иванович, хоть и имел возраст немалый — шесть десятков разменял, — от безделья чах. Ему бы саблю в руку да в бой полки повести, а он то целыми днями по дворцам своим слонялся, то с горы Ивана Рыльского, стоя часами на крепостной стене замка, бесцельно всматривался в засеймские луга и долы. А что высматривал, и сам не ведал…

Даже походы по церквам и храмам монастыря не могли утолить душевной раны. Домашние и дворовые служивые, также изнывавшие от безделья, сочувствовали князю. Да чем поможешь?.. Пытались увлечь охотой — не захотел, думали подгадать ловом — отмахнулся.

Обида на государя и приятные воспоминания о прежнем житье-бытье под литовским князем как-то сблизили его с паном Кислинским. Хоть и не ровня, но поговорить мастак. И однажды этот мастак как бы проговорился, что в Киеве ныне наместничает его дальний родственник.

— Он мог бы за тебя, княже, словечко перед королем замолвить, коли что… — не поднимая на Василия Ивановича глаз, полушепотом обмолвился Януш.

Князь сначала вздернулся, как боевой конь перед сечей: «Ты, мол, что, вражья твоя душа, предлагаешь?..». Но тут же обмяк. А через седмицу пан Кислинский уже писал под диктовку князя тайную грамотку киевскому воеводе и наместнику — зондировал почву, «если что…»

Случилось сие в феврале 1523 года, а в марте из Москвы прибыли государевы люди.

Великий князь и государь всея Руси желает видеть тебя пред своими очами.

— Что такое? — насупился Василий Иванович.

— Поступила челобитная на твою, князь, неправду, — коротко пояснил старый знакомец по Москве дьяк Елизар Суков. — Требуется обелиться.

— Охранная грамота имеется?

— А как же, — расплылся улыбкой дьяк, как блин по сковороде во время Масленицы: и тонко и широко.

— Кем писана?

— Великим государем и митрополитом Даниилом. Прежний-то митрополит, Варлаам, почил и похоронен, — перекрестился дьяк.

— Кто же подал челобитную? — потребовал отчета князь, но дьяк только усмехнулся:

— Чего не знаю, того не знаю. Мне приказано тебя доставить…

— Мертвым или живым? — выдавил горькую улыбку Василий Иванович.

— Зачем мертвым, — как-то по-татарски отозвался Елизар Суков, — живым.

— Что же, — не стал упираться рыльский князь, понимая всю бесполезность этой затеи, — соберу малую дружину — и в путь.

— Можно и с дружиной, — не моргнул и глазом дьяк, — можно и без дружины. Мы сопроводим.

Провожая князя в Москву, княгиня зарыдала. Женское сердце — вещун, и оно предвещало беду.

— Не плачь, дура, — бодрился князь. — Еще не покойник. Два раза случалось — обеливался, оправдаюсь и в третий. Бог троицу любит… Ты лучше за хозяйством присмотри, пока меня не будет, — намекнул он супруге, чтобы спрятала драгоценности и злато с серебром. — Да о дочерях подумай — невесты ведь…

Но зареванная княгиня вряд ли поняла намек.

Вместе с князем в Москву забрали пана Кислинского и Дмитрия Настасьича из Путивля.

— Этих-то зачем? — хмурился князь.

— Не ведаю, — скороговоркой отбоярился дьяк. — Приказано…

Он-то знал, что Кислинский и Настасьич являлись главными доводчиками на своего господина, но ему было велено князю об этом, под угрозой смерти, не сказывать. Вот он и помалкивал.

17 апреля рыльский и северский князь Шемячич, сопровождаемый московским служивыми людьми и дьяком Елизаром, был в первопрестольной.

— А Москва все растет да ширится, — отметил он подавленно появление новых застроек и улиц в столице.

— Все по воле государя нашего… — подчеркнул дьяк с благоговением.

— И куда же направимся? — задал вопрос князь.

— В Кремль, конечно, к государю, — не задумываясь, отозвался государев поверенный.

Прибыли в Кремль, но государь не пожелал встречаться с рыльским князем: «Недосуг мне с изменником общаться. Пусть его судит боярская дума». Это насторожило и обескуражило Василия Ивановича, еще надеявшегося, возможно, на закорках души, на самом ее краешке, на благополучный исход.

А 18 апреля перед боярской думой Василий Иванович был обличен в измене, в том числе и главными доводчиками — Янушем Кислинским и Дмитрием Настасьичем. В качестве основных доказательств фигурировала копия грамоты, сочиненной Кислинским к киевскому воеводе и ответ того из Киева.

Рыльскому князю хотелось крикнуть: «Так это же сам Кислинский и сочинил!.. — Но рассудок, не затуманенный обидой и гневом, подсказал: — Молчи! А то сам себя и уличишь… Хуже будет». И князь прикусил язычок.