Николай Пахомов - Шемячичъ [Proza.ry]

Василию Шемячичу после успешных ратных дел и государевой милости жить бы да радоваться. Но не тут-то было… Старый недруг, князь черниговский и стародубский Василий Семенович, не имея такого ратного успеха, ревнуя к государевым милостям и имея виды на Путивль, вновь направил в Москву донос. И не только сам отправил со слугой своим, но подговорил еще и пронского князя на подобный оговор.

— Что, бояре, делать станем? — после того, как дьяк зачитал обложные челобитные, спросил Василий Иоаннович думцев, сверкнув грозно очами.

И хотя в Грановитой палате был плотный полумрак, но сверкание государевых глаз ощутилось явственно. Это как в осеннюю непогодь, когда небо, темное от грозовых туч, вдруг озарится сверканием молнии. Либо в ночную грозу.

Государь в последние годы, в отличие от своего покойного батюшки, действительно любившего советоваться с боярской думой, на думцев не оглядывался. Все решал сам. Или с ближними боярами. А вот ныне собрал и сам во всем царственном обличии восседал на тронном месте.

— А пусть прибудет сюда да оправдается, — при общем напряженно-тревожном молчании бояр предложил сухонький митрополит Варлаам. — Мы послушаем и решим: оговор да клевета сие или же правда… Пока же нам князь Василий, внук Шемякин, известен как добрый слуга государев и ратоборец против Литвы и татар. А там кто его знает…

— Верно, верно, — ожили разом бояре. — Пусть приедет и обелится. Тогда и решим, как быть.

— Что ж, бояре, решение ваше мудрое. По сему и быть, — усмехнулся Василий Иоаннович. — А теперь перейдем к другим делам. Эй, дьяк, что у нас следующим значится?

Дьяк дернулся, словно его ожгли плетью, и затараторил о послах, прибывших из Кафы и Казани.

— Как быть? — спросил рыльский князь своих ближайших служивых людей Януша Кислинского, Дмитрия Настасьича и вызванного из Новгорода Северского сына Ивана. — Государь вызывает по навету в Москву. Ехать или не ехать. Поедешь — можно головы не снести. И не поедешь — еще вернее можно без нее остаться…

— Поезжай, батюшка, — молвил первым князь Иван. — Грозен государь, да милостив Господь. Не даст в обиду невиновного.

— И я мыслю, что надо поехать и дать отповедь клеветникам, — тихо заметил Дмитрий. — К тому же, не поедешь ты, княже, приедут за тобой. И тогда разговор иной…

— Прежде чем ехать, надобно челобитную грамоту государю послать. Да обсказать в ней все как есть, — предложил пан Кислинский, поднаторевший за последние годы в крючкотворстве. — А там: Бог не выдаст — и свинья не съест…

— И сам вижу: надо ехать, — согласился с думцами Василий Иванович. — Только грамотку обязательно напишу. Точнее, с тобой, пан Кислинский, сочиним и напишим. Ты, ведаю, большой мастак по этой части.

— Да уж послужу… не за страх, а на совесть, — улыбнулся Кислинский с долей самодовольства и некой развязности.

Это не укрылось от князя, но он предпочел промолчать и оставить неуместную выходку служивого дворянина без последствий.

На следующий день челобитная грамота, переписанная набело на пергаменте, была готова. С подсказки Кислинского в ней говорилось: «Ты б, государь, смиловался, пожаловал, велел мне, своему холопу, у себя быть, бить челом о том, чтоб стать мне пред тобою, государем, очи на очи с теми, кого брат мой, князь Василий Семенович, к тебе, господарю, на меня прислал с нелепицами. Обыщешь, господарь, мою вину, то волен Бог да ты, господарь мой: голова моя готова пред Богом да пред тобою. А не обыщешь, господарь мой, моей вины, то смиловался бы, пожаловал, от брата моего, князя Василия Семеновича, оборонил, как тебе, господарю, Бог положит по сердцу. Потому что брат мой прежде этого сколько раз меня обговаривал тебе, господарю, такими же нелепицами, желая меня у тебя, господаря, уморить. Чтоб я не был тебе слугою. Да и то тебе, господарю, известно, сколько прежде ко мне из Литвы присылок ни бывало, я от отца твоего, великого князя, и от тебя, господаря, ничего не утаивал».

— Не слишком ли раболепно? — прочтя грамоту, смутился князь Иван Васильевич. — Писано так, словно челобитничает не удельный князь, а совсем никчемнейший человечишко.

Василий Иванович нервно дернул щекой и губами, отчего щетинистым ежиком зашевелились усы, но смолчал. Зато пан Кислинский тут же поспешил с оправданием:

— Не слишком. Великие государи любят, когда их величают, а себя уничижают. Везде так… Что в Литве, что в Орде, что у турок и крымчаков.

— Ладно, — махнул Василий Иванович рукой, — пусть такой будет челобитная… Только кого пошлем с грамоткой-то?..