Дарья Дезомбре - Сеть птицелова

Этьен отбросил наконец веревку, задержавшись взглядом на ее руках – исполосованных алыми следами от пеньки.

– Это должно быть мучительно, – сказал он. – Видеть, как ваш дядя снова и снова превращается в… – Он осекся, заметив ее явное замешательство. И вдруг она запрокинула голову и расхохоталась – эхо подхватило ее смех, утащило в глубину туннеля.

– Дядя? Значит, даже вы в курсе, что он у меня имеется! Похоже, я единственная, кто не подозревал о его существовании! – Она прижала ладони к щекам. – Бог мой! Нет же, Этьен! Неужели вы решили, что я готова была предать свое слово и рисковать жизнию ради неизвестного мне дяди! Если так, то вы слишком хорошо думаете о силе наших родственных чувств!

И она снова засмеялась – очень резким неприятным смехом.

– Тогда… – растерянно нахмурился де Бриак. – Тогда кто же?

– Кто? – Авдотья замолчала, натужная улыбка ушла с ее лица, она смотрела на него, будто решала про себя некую задачку, а потом кивнула: себе же, не майору. – Помните, Этьен, Захар-дурачок говорил о зеленом человеке? Откройте этот сундук, и вы увидите его зеленую шкуру, или мундир, если угодно! Да и ради кого бы моя бедная влюбленная Настасья была готова отправиться в леса! Ну, думайте, Этьен, думайте!

Прошлой ночью.

– Видишь ли, сестрица, дух и бытие подчинены одним и тем же законам, а ежели так, то что можно ожидать от духа при таком-то бытии? Вот она, подножка философских трудов, – когда бытие мое стало отвратительным, дух мой последовал за ним. Помнишь, в Евангелии: «Когда же услышите о войнах и о военных слухах, не ужасайтесь: ибо надлежит сему быть, – но это еще не конец… Это – начало болезней». Начало болезней, Эдокси! Болезней духа. Может, ты думаешь, я ненавидел войну из-за юношеских идеалов гуманизма? Или подозреваешь во мне труса? Так ты ошибаешься, mein Herz.

– Не смей называть меня так!

– Хорошо, не смею. Но дозволь закончить мысль: все мы измучены желаниями, далекими от христианской морали, и вот чем страшна война – она дает нам волю. Как просто и страшно мы умираем в ратных трудах. Где здесь святость вершины Божьего творения – человека? Где преклонение пред самым ценным Божьим даром, жизнью? Где прелесть мирных дней, в которую мы эту жизнь старательно обряжаем? Искусство, философия – ты ведь понимаешь, почему я избрал философию?

– Потому что тебе нравилась игра ума.

– Потому что мне нравилась красота этой игры, потому что она удаляла меня от всего уродливого, к чему меня так тянуло. Это были два полюса, меж которыми метался мой дух. Философия помогала избегать людей и обстоятельств жизни, способных качнуть маятник в ненужную сторону. Но началась война, и я понял: вот она, реальность. Далекая от философии, но как близка она моим тайным кошмарам! Ржание гибнущих лошадей, разрываемая на куски снарядами еще живая плоть… А этот тошнотворный запах, Эдокси, если б ты только знала! Он повсюду: кислый – пороха, железистый – крови. Но вот что страшно: за тошнотой последовало упоение. Упоение от убийства. И не подумай, что я был одинок.

– Так почему же вместо невинных девочек ты не продолжил убивать неприятеля?

– Нет, mein Herz. Эта война не моя, а нашего царя-батюшки да их, французова, холопского императора. Просто она оказалась тем зеркалом, в котором я впервые увидел себя не изгоем. Он был прав: границ нет, они лишь тут, в твоей голове.

– Не трогай меня!

– В твоей вовсе не глупой головке. Но чтобы добраться до сути, нам всем нужен ключ. И ключ он к каждому подбирает свой.

– Кто – он?

– А, вот тебе и стало интересно!

– Ничуть. Ты мне отвратителен!

– А все же. Тебе стоило с ним познакомиться хоть бы и из соображений семейственности – ведь он тоже Липецкий.

– Дальняя родня?

– О нет, весьма близкая. К несчастью, вам не суждено встретиться. Он умер от холеры – какая ничтожная смерть для великого человека. Но вместо того чтоб гордиться подобной родней, папá оберегал его, как чудовище готических романов. А маман почитала своего beau-frère [61] Шурина ( фр .). источником разврата. Что касается разврата – не думаю, что ему было это интересно. В подобных историях желание власти всегда преобладает над просто желанием.

– А тебе, тебе разврат интересен? Они дети, Бог мой, Алеша, они же совсем дети…

– Ну, не плачь. У меня здесь нет чистого носового платка. Я старался, mein Herz. Какое-то время убивал животных, дабы уберечь свою бессмертную душу. А после…

– А после?

– А после война показала мне, что Бога нет. А значит, и души не существует. Сопротивляться бессмысленно.