Борис Сударушкин - Секрет опричника; Преступление в слободе

– Откуда вдруг такая точность? – удивился Пташников. – Строители оставили Михаилу Николаевичу сдаточную документацию?

В глазах Ниткина промелькнула улыбка.

– Вы почти угадали. В рукописном служебнике Троице-Сергиева монастыря, в так называемом Трефолое, он обратил внимание на приписку на полях о том, что «лета 7022 декабря в 11 день священна бысть церковь Покрова пресвятыя Богородицы в новом селе Александровском, тогда ж князь великий и во двор вшел». По нынешнему исчислению от Рождества Иисуса Христа это произошло в 1513 году. Церковью Покрова Богородицы наш собор назывался до середины семнадцатого века и только потом, когда здесь учредили монастырь, переименовали в Троицкий. Упоминаемый в приписке великий князь – московский князь Василий Третий, отец Ивана Грозного, который превратил Александрову слободу в свою охотничью усадьбу и затеял здесь большое строительство.

– Если верить этой приписке, то получается, Окладин прав? – вопросительно посмотрел Пташников на Ниткина.

– Возможно, в 1513 году Троицкий собор был только перестроен, о чем и осталась запись в Трефолое, автору которой было важно сообщить, когда Василий Третий обосновался в своих новых хоромах. Высказывалось предположение, что в перестройке собора участвовал знаменитый итальянский зодчий Алевиз Фрязин – создатель Архангельского собора Московского Кремля. Но Михаил Николаевич категорически отрицает это. Он доказывал мне, что Троицкий собор и та церковь, куда вчера ночью пытались проникнуть, построены почти одновременно в начале шестнадцатого века и чуть ли не одним и тем же русским мастером, который талантливо использовал опыт итальянских зодчих.

Меня опять кольнуло подозрение:

– Выходит, Михаил Николаевич интересовался церковью, в которой хранились Царские врата из Новгорода?

– Пожалуй, на эту церковь Михаил Николаевич обратил не меньше внимания, чем на Троицкий собор, – подумав, ответил мне Ниткин. – Все ее каменные орнаменты досконально изучил, в подклете каждый угол тщательно обследовал.

Я опять поймал на себе внимательный взгляд Марка. Похоже, он начал догадываться, в чем я подозреваю Окладина.

Но Пташникова волновало другое:

– Ладно – орнаменты, по ним можно определить мастера. Но что он искал в подклете?

– Еще в прошлом веке там обнаружили нацарапанный на стене рисунок какой-то церкви. Так вот, Михаил Николаевич доказывал мне, что этот рисунок сделан самим зодчим и изображает церковь, которую позднее он построил в Суздале.

– Кто же этот зодчий? – все больше увлекал краеведа рассказ Ниткина.

Тот развел руками:

– Пока он остается безымянным. Михаил Николаевич считает, что Василий Третий поручал этому зодчему строительство своих домовых церквей, самых важных храмов, в том числе и в Суздале, куда позднее князь сослал Соломонию Сабурову.

– А при чем тут Соломония?

– По предположению Окладина, этот безымянный зодчий работал в Суздале в те самые годы, когда там находилась в заключении Соломония Сабурова, там же, примерно в одно время с ней, он был и похоронен. Но вряд ли возможно теперь, спустя столетия, восстановить имя этого талантливого мастера…

Я не сомневался, что разговор о неизвестном зодчем был для Окладина только ширмой, за которой он пытался скрыть истинные мотивы своего интереса к церкви, куда пытался проникнуть чернобородый. Вряд ли случайно запись в Трефолое, которую зачитал нам Ниткин, Окладин обнаружил в том самом Троице-Сергиевом монастыре, гле, по словам Марка, месяц назад произошла та же странная история, что и здесь, в Александровском кремле.

Насторожил меня и случай с незащищенной диссертацией. Окладин представлялся мне очень благополучным, преуспевающим человеком, у которого не бывает неудач, все рассчитано наперед, – и вдруг такой удар. Может, от него просто откупились, потому он и не поднимает шума? Или никакого заимствования его работы вовсе не было, а Окладин сам использовал в своей диссертации чужие мысли, потому с такой легкостью и отказался от защиты?..

Как ни хотелось мне продолжить разговор об Окладине, я испугался, что это может вызвать подозрения. Опять вспомнив разговор в электричке и уже убедившись, что Ниткин питает к личности Грозного особый интерес, вызванный его ролью в судьбе Александровой слободы, я спросил, сохранились ли прижизненные портреты царя.

– Портретов в современном понимании тогда еще не существовало. Были так называемые парсуны, которые давали довольно условное изображение человека…