— Может, там еще кто есть? — Холодный приподнялся на колено, встал.
— Эй, выходи! — крикнул он в сторону открытой двери.
Выставив вперед маузер, переступил через труп и остановился у проема. Там же присел на корточки и переклонился на другую сторону почти лежа.
— Тихо! — прошептал он. — Нет там никого!
Он набрал полную грудь воздуха и с криком: — Руки-и-и! — вскочил и вбежал в кухню. Самсон услышал, как с силой распахнулась дверь в туалет и в ванную комнату.
В кухне зажегся свет. Холодный вернулся в гостиную и поднял лапку включателя света и там.
Они перевернули убитых на спину.
— Это Антон! — кивнул на одного Самсон.
Антон лежал с открытыми злыми глазами. Лоб был залит кровью. У второго из раны в шее еще лилась кровь. Он тоже был мертв.
— В темноте не убить нельзя, — сожалеюще выдохнул Холодный. — Я же не видел, куда стреляю!
— Я тоже, — сказал Самсон.
Обыскал карманы кожаной куртки, штанов и суконной гимнастерки Антона. Ничего, кроме россыпи патронов в левом кармане, десятка сложенных в несколько раз тысячерублевых «думок» и пачечки советских сереньких тридцатирублевок в правом. У второго убитого нашлись во внутреннем кармане куртки бумаги на имя Григория Шебуршина, красноармейца запасного батальона киевской губчека, удостоверенные подписями и треугольными или круглыми печатями. Григорий Шебуршин мог ходить без ограничений ночным Киевом, ему должны были оказывать содействие и помощь, он дважды закончил курсы красных стрелков и получил две недели назад на складе обмундирования две смены нижнего белья, кожаную куртку и фуражку, хромовые сапоги и к ним три пары портянок, а также ремень офицерский, царский, со стертой механическим путем пряжкой.
— То есть без двуглавого орла, — понял Самсон, снова складывая вдвое последнюю бумажку из кармана убитого. — Но Федор вроде говорил, что Гриша — повар?!
— Надо их чекистам отдать, — проговорил Холодный.
— А зачем им трупы?
— Ну у одного их документы! А второй был подельник. Может, отпечатки снимут, найдут на них что-то еще?
— Да, — согласился Самсон, и в памяти возникло лицо Нестора Иваныча и его дактилоскопический чемоданчик. — Ты прав! Надо им отдать!
— Полы есть кому помыть? — участливо поинтересовался Холодный, глядя на кровь.
— Есть, отмою!
— Ну, тут уже топтаться нельзя! Пошли в участок, вызовем сюда чекистов, пусть зарисовывают, разбираются! А мы там отоспимся! В твоих креслах!
Идея Самсону понравилась. Когда выходили, Самсон наклонился, поднял с пола жестянку из-под монпансье и сунул себе в карман куртки.
— Что, сладкое любишь? — спросил, оглянувшись, бывший священник.
Самсон кивнул. И хитро улыбнулся. Но этого Холодный, спускавшийся по лестнице первым, уже не заметил.
Описав подробно на обеих сторонах чистого желтоватого листа бумаги все, что произошло ночью, сунул Самсон этот лист в дело. Потом вспомнил про жестянку в кармане, переложил ее в верхний ящик стола, где ей уже было не привыкать храниться, и снова перебрался в мягкое, с излишним отклоном широкой спинки кресло. Задремал, думая о том, что чекисты в этот момент в его квартире орудуют. В дреме, правда, и дальше его сопровождали мысли о прошедшей ночи, но они как бы сбоку думались, а не как обычно — в самой середке мозга.
Перед тем, как только вернулись они с Холодным в участок, сразу Найдена разбудили и доложили ему, как все было. Он сам на Садовую позвонил. Оттуда сказали, что выезжают. А еще обозвал их — Семена и Холодного — дурнями, потому что о планах своих вступить в ночной бой с неизвестным количеством преступников ему заранее не доложили. Он бы не позволил! Так и сказал, но для того, чтобы рассердиться по-настоящему, был еще слишком сонлив и вял. Правда, после звонка в ЧК передал им приказ описать происшедшее подробно. Самсон, каким бы надломленным в тот момент ни был, а здраво решил, что для ЧК напишет Холодный, а сам он напишет для вложения в дело Якобсона и еще потом сделает копию для дела красноармейцев-дезертиров, один из которых уже, должно быть, лежал заслуженно среди «милицейских» трупов в покойницкой возле Собачьей тропы, если только чекисты свои трупы в другую покойницкую не отвозили.
В дреме вдруг возник милый образ Надежды, которую он уже больше суток не видел. С нежностью вспомнилась «неприкасаемая ночь», когда она его, взволнованного до бессонницы, к себе на кровать положила. И лежали они тихо в кровати, на которой два десятка лет его милые родители спали. Что-то было в этом волшебное. Эта неспешная преемственность неги и уветливости словно привиделась ему на средневековой гравюре. И почему-то в дреме увидел он под гравюрой фамилию автора, который явно был немцем, потому что назвал гравюру «Sorge» — «Забота». На гравюре, придуманной его дремой, на ложе, опрокинув голову назад, спал уставший герой. А за его сном участливо наблюдала полуобнаженная нимфа, лежавшая рядом на боку, но приподнявшаяся на локте. Ладонь поддерживала голову, а длинные волосы спускались словно по подставленной руке на ложе.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу