Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

Петр Сергеич поглядел на Опалина, на Логинова, степенно поправил пенсне и сделал еще несколько глотков.

— Театр… гм… что ж… Приятное место. Не без подводных, так сказать, камней… гм…

— Ты же говорил, что всех там знаешь, — вернул уклончивого барышника на землю Петрович.

— Всех? — поднял брови Петр Сергеич. — Нет… всех знать невозможно, видите ли. Я в основном дружу с… — он опасливо покосился на Опалина, — с кассирами, с кое-кем из капельдинеров…

— А артисты, артисты-то что? — напирал Петрович. — Ты про артистов лучше расскажи.

— Про артистов? Извольте. — Петр Сергеич вздохнул. — Из артистов лучше всего идут Лемешев и Козловский. Они меня и кормят, и поят, и некоторым образом одевают. — Он конфузливо хихикнул. — Молодые девицы без ума от Лемешева. Он, понимаете ли… Одним словом, внешность. Человеку нужна красота, без нее никуда. Ну вот, внешность у него есть. И поет, конечно… У Козловского своя публика, она уже не насчет внешности… гм…

— Ты про балет, про балет говори, — подсказал Петрович, видя, что Опалин стал как-то опасно ерзать на стуле.

— Балет? А, ну да… — Петр Сергеич сделал еще пару глоточков и вперил одухотворенный взор в пространство перед собой. — Балет тоже хорошо идет, особенно Ирина Седова. Мужчины от нее без ума. Женщины в основном ходят на Вольского, особенно когда он всяких принцев танцует, тогда у меня билеты чуть ли не с руками отрывают… гм… Остальные как-то не очень популярны. Ну сами посудите, оперу же часто по радио передают, голоса слышно… А балет — что балет? Его только в самом театре можно увидеть. В прошлом году приезжала из Ленинграда Уланова [15] Великая балерина Галина Уланова приезжала в Москву на гастроли в 1935 г. . Знатоки очень хвалили, я надеялся, что билеты хорошо пойдут… Ну, купили, конечно, врать не буду, но с Лемешевым не сравнить. — Он вздохнул, глядя на остатки пены в стакане. — А вообще лучше всего шли билеты на «Дни Турбиных», когда их снова разрешили [16] Пьеса М. Булгакова "Дни Турбиных" была запрещена в 1929-м, ее возобновление на сцене состоялось после сенсационного разрешения Сталина в 1932-м. . Я тогда столько навару сде… Хотя вряд ли это вам будет интересно…

— «Дни Турбиных» — это опера или балет? — спросил Опалин мрачно.

— Это спектакль. Художественного театра, — ответил Петр Сергеич и словно даже немного обиделся, что ему задали такой нелепый вопрос.

Когда после беседы с барышником Опалин в сопровождении Петровича вышел на улицу, Иван неожиданно остановился и захохотал так, что на него стали оборачиваться прохожие.

— Иван Григорьич… — Логинов даже немного покраснел от обиды, но Опалин хохотал настолько заразительно, что Петрович не выдержал и сам засмеялся, махнув рукой.

— И это все, что дает искусство? На ком сколько можно сделать навара? — Иван вздохнул и покачал головой: — Чего-то я не понимаю в жизни, наверное…

Надо сказать, Петрович приложил все усилия, чтобы исправиться, и второй знаток театра, которого он привел к Опалину, оказался бывшим тромбонистом Большого. Это был сухонький, скрюченный гражданин лет 60, с седыми космами, которые артистически обрамляли круглую плешь на макушке. Глаза у него были выцветшие и старческие, но странным образом в них сверкало что-то ястребиное, и Опалин невольно подумал, что перед ним человек с характером. В пивную музыкант идти категорически отказался, и встреча с ним состоялась на живописной Котельнической набережной — где ничто еще не намекало на знаменитую высотку, которая будет тут построена через несколько лет.

— Яков Матвеевич — Иван Григорьич, — представил мужчин друг другу Логинов.

Яков Матвеевич оказался на редкость непоследовательным: сначала он на разные лады требовал доказать ему, что все, что он скажет, останется между ним и сыщиками, причем явно не воспринимал приводимые ему доводы и по много раз с вариациями повторял одно и то же.

— Говорят, сейчас эпоха дела, а я скажу — нет, сейчас эпоха слова. Одно лишнее слово — о-о, знаете, как оно может осложнить жизнь? А то и отнять ее, — добавил он, заговорщицки усмехаясь и тряся космами.

Но когда Опалин уже про себя решил, что из этой второй беседы выйдет еще меньше толку, чем из первой, Яков Матвеевич совершенно неожиданно сменил курс.

— Но я не боюсь, нет, не боюсь. Страх — он, знаете ли, принижает. Он оскорбляет мое человеческое достоинство. — Музыкант всмотрелся своими пытливыми бесцветными глазами в открытое лицо Опалина. — Что вы хотите знать о Большом, молодой человек?