Олег Петрович-Белкин - Настоат

Кажется, доктор все понимает. Улыбаясь, он всматривается вдаль, и свежий ветер колышет его седые, торчащие в беспорядке волосы. Энлилль… Ты мне не веришь. Неужто всерьез думаешь, что я украл тело?

А что, если действительно так? Я почти не сплю и плохо помню события прошлой недели… Или, может, это был Ламассу? Ведь он предрекал исчезновение тела.

Хотя есть еще один вариант.

– Знаете, доктор… После нашего последнего разговора – еще тогда, в тесной каморке в Больнице, – я и представить не мог, что вы можете быть преступником. И сейчас эта мысль вызывает во мне отторжение. Но что, если это ошибка? Что, если вы так и задумали? По правде говоря, у вас были и средства, и возможность для совершения преступления – лишь мотива я пока что не знаю. Так может, вы и убили? А теперь тщитесь убедить меня, внушить, что это я причастен к исчезновению тела.

Между тем, именно у вас, как вы только что проговорились, был доступ к материалам дела – а значит, и возможность беспрепятственно посещать морг в любое время дня и ночи. Понимаете, какие напрашиваются выводы?

Впрочем, дорогой доктор, я вас ни в чем не обвиняю – просто хочу показать, что ваши подозрения относительно меня имеют ровно те же самые – и, надо сказать, достаточно зыбкие – основания, что и мои относительно вас. Мысленный эксперимент – и не более!

Энлилль добродушно смеется. Похоже, его сегодняшнее прекрасное расположение духа делает его невосприимчивым к любой критике.

– Молодой человек, ну что вы! Бросьте! Я совершенно не хотел вас обидеть. Я пришел сюда поболтать; узнать, чем вы живете. Главное – не волнуйтесь; поймите: кто бы ни был убийцей – я, вы или кто-то еще, – после исчезновения тела ни единого доказательства вины уже не осталось. Убийца не будет наказан. А посему – нам с вами точно не о чем беспокоиться!

– Энлилль, я и не беспокоюсь! Меня волнует не возможное наказание, и не осуждение, и даже не казнь. Меня волнует внутреннее самоубийство, которое неминуемо свершится, коль я узнаю – или вспомню, – что я на самом деле чудовище.

– Мы все здесь чудовища – таков закон мироздания. Примите свое естество! Поверьте, даже сотни и тысячи монстров никогда не заставят ваш внутренний свет померкнуть – они слишком слабы и ничтожны, чтобы заслонить собой его вечный источник. Свет гораздо сильнее, чем кажется, и прекрасно умеет справляться даже с самыми страшными и дикими хищниками. Знайте: наш внутренний огонь неуязвим и неисчерпаем, а вместе с ним неисчерпаемы и мы сами. Поэтому не бойтесь признаться себе в том, кто вы есть; смело взгляните в лицо обступившим вас демонам, ибо на самом деле их даже не существует. Они – ничто; лишь всполохи, тени, уродливые отражения вашего собственного неугасимого пламени.

Запах далеких костров доносится к нам с дуновением ветра. Где-то там, подле реки, Нарохи выжигают остатки вырубленного леса, а затем, приладив к тощей гнедой кобыле полуразвалившийся плуг с погнутым лемехом, силятся взрыхлить каменистую землю. Сизифов труд! К утру лес вырастет снова… Зачем они делают это, коли знают, что все бесполезно? Бросают вызов судьбе? Или просто работают, надеясь, что это кому-нибудь нужно? Мне жаль их, они чисты и невинны. Наивны – прямо как ангелы. Или дети…

Ледяная земля промерзла, наверное, до самого основания. Но я этого не ощущаю, на мне – лишь накидка. Я давно заметил, что чувствую себя, как в саркофаге. Странно, но и Энлилль, похоже, тоже не мерзнет – он лишь притворяется, а плед – обычная маскировка. Даже пар не идет изо рта, как, например, у Нарохов. Кто он? Тогда, после долгого разговора, я думал, что, наконец, понял; думал, что уяснил его сущность. Но сейчас… Кажется, он непознаваем.

– Доктор, знаете, все вокруг говорят, что Дункан Клаваретт – самый умный, скрупулезный и опытный следователь во всем Городе. Его, мол, не проведешь, как ни старайся. Но я вот считаю, что высшее проявление хитрости – это когда никто, ни одна душа во Вселенной даже представить не может, что ты склонен к лукавству. Подлинное коварство есть только там, где оно ускользает от поверхностного взгляда; там, где его как бы и нет. В этом понятии заложено его отрицание. Так вот, доктор: я не знаю ни одного человека, кто назвал бы вас хитрецом. Но слушая искусные – и искушающие – речи, видя, как вы исподволь, ненароком пытаетесь внушить, что я и есть тот самый убийца, я понимаю: нет в мире никого, кто мог бы сравниться с вами в лукавстве.

В ярко-зеленых глазах Энлилля загорается веселая искорка.