Олег Петрович-Белкин - Настоат

Между тем злые языки подобострастно шептали, что Дункан Клаваретт, снедаемый жаждой власти и ненавистью к Курфюрсту, с каждым годом становится все более одиноким, замкнутым и нелюдимым; на торжественных приемах он давно не подпускает к себе никого, единственный собеседник его – странный застенчивый карлик с трудно произносимым именем и дурацкой шинелью. Но и этого мало: по слухам, всемогущий Начальник следствия только и делает, что просиживает дни и ночи напролет в окружении пустых бутылок и кипы бумаг с подробными отчетами о последних событиях – и бумаги эти он в пьяном угаре просматривает вновь и вновь, по второму, третьему и сотому кругу, словно бы ожидая, когда уже, наконец, попадется хоть что-нибудь ценное, важное, стоящее. Однако надежды его тщетны – к вящему разочарованию, все отчеты содержат лишь бесконечные донесения о мелких кражах, клевете, беспардонно вываленном на улицу мусоре и тому подобных вещах. И, отчаявшись найти выход, Дункан Клаваретт в ярости бросает эти проклятые, ненавистные бумаги в камин, в бессильной злобе бьет кулаком по столу, ломает все, до чего в состоянии дотянуться, и, безобразно пьяный, едва ли не плача, засыпает прямо в кресле.

Многие годы продолжалось это безумство; сумрак безвременья непроницаемой пеленой окутал впавший в оцепенение Город. Зорко следила Иненна за тем, как Дункан, не находивший своим амбициям достойного применения, становился все более мнительным и суеверным – всюду видел он шпионов Курфюрста, в каждом встречном читал стремление к предательству, обману и вероломству. Пожалуй, это было ей даже на руку, ибо шестым чувством она сознавала, что скоро все мосты для Начальника следствия будут окончательно сожжены – и тогда Дункан не сумеет удержаться от соблазна открыто выступить против курфюрстовой власти. Но если бы все было так просто! К горечи Иненны, те же самые изменения в характере Начальника следствия делали совершенно несбыточной ее собственную мечту об организации совместных действий против тирана – ведь разве можно было убедить Дункана Клаваретта, этого отчаянного, никому не доверяющего честолюбца, что сама она не подослана ландграфской администрацией или, хуже того, лично Курфюрстом или Деменцио Урсусом? Впрочем, можно было пустить дело на самотек и просто ожидать неизбежного, но идея разделаться с Курфюрстом чужими руками, без собственного деятельного участия в свержении его деспотии, казалась Иненне унизительной, гнусной и не соответствующей достоинству ее царского рода.

И вдруг в одночасье все поменялось. Как гром среди ясного неба: в Городе совершено преступление – и не просто преступление, а самое настоящее убийство! Впечатление, произведенное этим событием на добропорядочных граждан, было поистине колоссальным – казалось, история возобновила течение свое; эпоха безвременья канула в Лету. Волнения охватили собой весь Город; ландграфская власть, как ни пыталась, была не в состоянии скрыть происшедшее – да и, по правде говоря, не сильно старалась, ограничившись ленивым опровержением «лживых» и «дискредитирующих» слухов о постановочном убийстве, организованном внутренней оппозицией и недоброжелателями Курфюрста из других городов мира. Общественное мнение обрело небывалую силу, кто-то даже шепотом заговорил о рождении гражданского самосознания – и действительно, не прошло и двух дней, как ландграфская администрация пошла на попятную, признав факт преступления и всенародно поклявшись найти и суровейшим образом наказать тех, кто причастен к убийству.

Однако самые разительные перемены произошли, естественно, с Дунканом. Из тьмы уныния и печали он внезапно вынырнул к жизни; горделивая осанка его вновь радовала взор и восхищала многочисленных служащих Великого следствия, среди которых, разумеется, были далеко не только шпионы Курфюрста. С уединением и затворничеством было покончено – казалось, теперь он снова, как некогда в прошлом, успевал все, делал все, что только возможно, неожиданно появляясь в самых разных уголках Города. Расследование убийства было взято под его персональный контроль; поговаривали даже, что он сам, лично, допрашивал главного и единственного подозреваемого. Что именно стояло за столь кипучей деятельностью Начальника следствия, было решительно непонятно: возможно, честолюбие и неистощимая жажда славы, или желание проявить себя перед лицом Ландграфства; а может, тщета бытия и банальная скука.