Олег Петрович-Белкин - Настоат

Свободной рукой поправляя шарф, Йакиак оборачивается. Вот оно! Неведомое, пугающее, непредставимое. Теперь ты узрел Пришедшего за тобою.

Удар молнии, поступь судьбы, леденящее дыхание смерти. Черный силуэт, склонившись над нами, заслоняет собой небо и землю. Йакиак пятится, вскрикивает, роняет окровавленный меч. Пытается убежать, но ноги уже отказали. Ты жалок, Малыш! Боже, насколько ты жалок…

– «А ведь шинель-то моя»! – схвативши Йакиака за воротник, громовым голосом ревет Нечто. – Знаешь, сегодня утром, разглядывая объявление, ты был прав – любопытство тебя действительно погубило. Я пришел по твою душу. Готовься.

– Кто ты… Кто вы? – лебезит, барахтаясь в луже, испуганный старикашка. – За что? Мы знакомы? Помилуйте, пощадите! Вот настоящий преступник…

И указывает на меня. Даже умереть достойно не может!

Завывая порывами ветра, Нечто смеется.

– А ты меня не узнал? Как же? Вон, Настоат сразу понял. Это ведь я – просто иная, потусторонняя, первобытная ипостась. Облик, который я принимаю, чтобы уничтожать таких, как ты – насекомых… Хорошо, коли угодно, ты подохнешь не от трансцендентного, не от остановки сердца, священного ужаса или моего гнева. И даже не от руки человека. Нет! От лапы и зубов той моей сущности, которую ты ненавидишь больше всего. Перевоплощаюсь обратно – и приступим к твоей казни!

Нечто растворяется в морозном предутреннем воздухе; мгновение – и рядом со мной уже он – старый, дорогой друг, хранитель, проводник и заступник.

Шершавый язык касается моей холодной руки.

– Закройте глаза, Хозяин! Негоже вам смотреть на то, что сейчас будет. Много крови и зверства.

Конечно! Я знал, что ты меня не оставишь. Да будет так! Опускаю веки и мыслями уношусь в горние выси. Едва слышно шепчу: «Ламассу! Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря: и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя».

– Ну это уж слишком! Не путайте меня с Богом. – И, неистово завыв на Луну, бросается к Йакиаку. – Твоя очередь, нечестивец! Пришло время познать силу моей ярости! «Мне отмщение, и аз воздам» – Иненна отныне свободна!

Я слышу, как клыками Ламассу впивается в горло скулящего Йакиака. Крик сменяется жалобным стоном, плач – нечленораздельным, натужным, зверино-пронзительным хрипом. Хруст позвоночника, свистящий клекот ломающейся, лопающейся грудной клетки; фонтан крови и истечение пневмы. Жуткий срежет ногтей по брусчатке.

Не удержавшись, открываю глаза. Ламассу рвет Малыша на ошметки, потрошит, раскидывая бесформенные куски мяса по притихшей, объятой ужасом улице. Оторванные руки шевелятся, судорога заставляет кисти сжиматься в кулак. Не знаю, как, почему, но Йакиак все еще в сознании – от него остались лишь голова и верхняя часть туловища. Добравшись до сердца, Ламассу хватает его зубами и аккуратно, дабы не повредить, бросает под одну из сводчатых арок моста Двенадцати Пороков.

Я улыбаюсь.

– Это тебе в назидание, тварь! Смотри, что стало с твоим прислужником – тем, кого ты подчинил своей воле. Когда-нибудь я разрушу тебя – я, или Энлилль, или Ламассу, или еще кто-то. В любом случае, тебе осталось недолго.

Мост глухо ухает и замолкает. Раздосадованно – или, наоборот, насмешливо, а может быть, убаюкивающе. Я так и не понял, откуда проистекают его силы – изнутри или извне моего естества. Да это уже и не важно. В любом случае, наш поединок еще впереди – только не в этом романе.

От Йакиака остается одна голова. Он по-прежнему жив, кровавая пена идет изо рта, посиневший язык вывалился и торчит между зубами. Разящим ударом Ламассу наотмашь, плашмя бьет по щеке, и треснувшие, перетянутые резинкой очки летят в канаву, рытвину, сточную яму. Туда, где им и место. На бледной коже остаются глубокие борозды от огромной, когтистой, неистовой лапы. Левый глаз поврежден и вытекает – страшное, невообразимое зрелище!

– Ламассу, хватит! Оставь! – силясь подняться, бормочу я. – Дай ему умереть. Страданиями он искупил свое злодеяние.

– Не искупить и в целую вечность! – рычит Ламассу. – Но хорошо. Ради вас. Я прекращаю.

Размахнувшись, он бросает голову прочь от себя – далеко, за добрую сотню метров, к колокольне, на куполе которой, гордо восседая на деревянном кресте, притаился Вождь грифов. Расправив оба крыла, он протяжно кричит, подавая знак своей стае – и, услышав зов, тысячи и тысячи грифов слетаются, образуя воронку, и, пару секунд покружив, камнем падают вниз, оземь, дабы вволю насытиться остатками свежего кровоточащего мяса. Неоперенные головы их, острые клювы, голые, пурпурно-черные шеи, подобно червям, копошатся во тьме ночи.