Олег Петрович-Белкин - Настоат

Надеюсь, Начальник следствия не задастся вопросом, с чего это я так быстро встал на его сторону. Эмоции и азарт не позволят ему взглянуть на ситуацию трезво, отсекут любое критическое соображение. Разум парализован – а значит, он в моей власти. Я достиг результата: зерно мысли посеяно, вскоре оно даст свои всходы. Заговор уже не кажется Дункану чем-то гипотетическим и нереальным, а приобретает вполне явственные очертания. Тождество бытия и мышления – только не в метафизической, а морально-этической сфере: коли помыслил – значит, уже совершил.

Припоминаю, как пару недель назад в Больнице я проделал тот же самый трюк и с Йакиаком: заронил идею, взрастил ее и позволил целиком завладеть разумом маленького человечка. В итоге – успешно добрался до тесной каморки Энлилля. Эффективно! Видимо, культурная идентичность – не пустой звук: все сотрудники Великого следствия на одно лицо; одинаковы – от начальника до последнего Геркулеса.

Выглянув в окно, Дункан задумчиво смотрит на столь близкий и одновременно далекий, сокрытый за пеленой тумана замок Курфюрста. Возвращается к разговору:

– Это все сплетни и инсинуации Деменцио Урсуса! Нет у меня никаких мыслей о заговоре.

– Некоторые полагают, что вам бы стоило их иметь… Впрочем, я не из их числа! На мой взгляд, Великому следствию нечего опасаться. Почетный Инноватор взойдет на престол, вы пару раз поклонитесь ему в ноги, поцелуете их, омоете (конечно, метафорически выражаясь), присядете на одно колено, попросите прощения за прошлое, немного поунижаетесь – и дело в шляпе: сохраните свой пост. Максимум – небольшое понижение: Йакиак станет начальником, вы – его заместителем. В общем, ничего страшного!

Я буквально слышу, как раздутое честолюбие Дункана стонет, вопиет, рыдает, трещит по швам – вот-вот лопнет. Представляю, какая для него пытка визуализировать то, о чем я сейчас говорю.

– Однако, – продолжаю я, – теоретически, если бы планы по захвату власти у вас были, то сейчас – самое время. Нельзя упустить момент! Близится период междуцарствия, кризис престолонаследия – день, может быть, два, когда старый Курфюрст еще жив, но уже не в состоянии править, а новый, молодой – пока не при делах. Абсолютный паралич власти, недееспособность всех общественных и государственных институтов. Стоит протянуть руку – и победа в кармане.

Междуцарствие – райское время, идеальный момент для нанесения удара! Это как восстание декабристов, только без декабристов. В их роли – вы, господин Клаваретт.

Но это я так, чисто умозрительно. Мысленный эксперимент. Коли у вас нет властных амбиций, всему этому, естественно, не суждено сбыться.

И на словах сих я горестно вздыхаю.

Дункан оборачивается ко мне. Заходит за спину, кладет руки на плечи. В таком положении он легко мог бы меня задушить: я сижу за столом, он нависает сверху. Не скрою, страх закрадывается в сердце – однако лишь на мгновение. Не слишком ли далеко я зашел? Все это может кончиться плохо.

Наклонившись ко мне, Начальник следствия шепчет:

– Настоат, такие мысли – уже приговор. Подстрекательство, наущение, подрывная деятельность приравниваются к госизмене и экстремизму. Напомню вам древнюю заповедь, дарованную еще Великим Архитектором: «Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир». Или, в несколько более поздней редакции: « Thoughtcrime does not entail death: thoughtcrime IS death – мыслепреступление не влечет за собой смерть: мыслепреступление ЕСТЬ смерть», Вы что, хотите подвести нас обоих под гильотину?

Я встаю из-за стола. Слишком слабая, уязвимая позиция – мало ли что взбредет Дункану в голову. Он, конечно, марионетка, но и куклы порой обретают собственную волю, а иногда – даже правосубъектность. Говорят, именно это и произошло, когда пару столетий назад Курфюрст наделил Деменцио мандатом на четырехлетнее царствие.

– Гильотина, казнь? Отчего же? Если действовать аккуратно, то никакие заповеди не страшны, будь то данные Архитектором или Курфюрстом. Осмотрительность – вот лучшее противоядие, панацея от чужих предписаний.

А ведь совсем недавно, в Больнице Дункан стращал меня повешением, мучительной смертью. А теперь боится сам, что его ждет та же участь. Две-три недели – и как разительно все поменялось: я практически всесилен, здоров и не чувствую ни малейшей угрозы, тогда как он – игрушка, волчок, фантик в моих когтистых, хищных лапах.

Дункан занимает освободившееся кресло. Берет пыльный графин, пьет, не наливая в стакан – жажда не отступает. Машинально покопавшись в бумагах, выдвинув ящик стола и произведя пару иных, бесцельных и бесполезных ритуалов, он, наконец, собирается с мыслями. С придыханием, словно у авторитета, гуру, наставника, он вопрошает: