Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

Она опустила глаза, обхватила себя руками за локти, как будто замёрзла.

Глаза святого Николая наблюдали за нами с картины, и, честно сказать, мешали мне, Николай сейчас был лишним.

– Но ты же понимаешь, – тихо произнесла Гера, – это… невозможно.

– Конечно! – вскричал я, торопясь и сглатывая слова. – Конечно, невозможно! Я же деревянный! Я издолбленное чудище! Надеюсь, ты понимаешь, что я не претендую на взаимность? Я уже получил, что хотел! Я – признался, ты – выслушала! Это всё, о чём я мечтал. Только признаться, ничего больше.

Гера подняла глаза – сухие, ясные.

– Если бы ты был живой… Ну, обыкновенный мужчина… Я бы ответила, что нам больше не нужно видеться. Я бы попросила тебя удалить мой номер из телефонной книжки и удалила бы твой номер.

– Отлично! – воскликнул я. – Для меня это честь! Поступи со мной, как с обычными живыми. Сотри мой номер, я сотру твой. Я сделаю, как ты скажешь.

Она улыбнулась. Возможно, хотела дотронуться до меня – но удержалась. Да я и не рассчитывал на прикосновение: это была бы неслыханная роскошь. Я и без прикосновения ощущал её тепло, видел её горячий сильный дух.

– Не знаю, что делать, – призналась она. – Хорошо бы напиться с тобой вдвоём, но ты же не пьёшь. Я не знаю, как себя вести. Я не сотру твой номер, и ты мой тоже не стирай.

– Ладно, – сказал я, сотрясаясь от волнения. – Конечно! Как скажешь. Я сейчас уйду. Я всё сказал, мне полегчало, спасибо за всё. Насколько я знаю, наш случай называется “останемся друзьями”.

– Да, – сказала Гера, – что-то в этом роде. Не пропадай, пожалуйста. Я обязательно напишу твой портрет. Ты красивый, у тебя интересное лицо.

– Тогда прощай, – сказал я. – У меня много хлопот, не знаю, когда смогу появиться.

– Давай обнимемся, – предложила она.

Я прижал её к себе, вдохнул запах, отстранил; зашагал к двери.

– Подожди, – сказала Гера. – Возьми вот.

Поискала на столе, протянула нечто миниатюрное, флеш-карту.

– Это архив отца. Все сделанные им фотографии истуканов. Может, тебе пригодится. И ещё есть аудиофайл, тот, что был на диктофоне, запись какого-то богослужения или обряда.

Я кивнул и молча сунул подарок в карман.

Мне казалось, это будет трудно – признаться, высказаться; на самом деле нет, нужно просто решиться и начать, а дальше само идёт. И потом ты награждён ощущением небывалой свободы, невесомости, парения.

Сел в машину, вставил ключ в замок – но не повернул. Захотел побыть тут ещё немного, если не с Герой, не рядом с ней, если не в её комнате – так хотя бы в её дворе; вон там, с самого края – окно её кухни, а вон там – стоит её машинка, оказывается, она так и не успела её продать или, может, передумала, в любом случае – неважно, хорошо бы увидеть её ещё раз; она наверняка сейчас будет убираться, пустые бутылки и бумажные тарелки сгрузит в пакет и пойдёт выносить в мусорный контейнер – тут я её и увижу, хотя бы издалека, хотя бы в этих абсолютно бытовых обстоятельствах.

Не знаю, сколько так сидел; может быть, полчаса или час. Двери подъезда несколько раз открывались, из них выходили и в них входили осанистые и отлично одетые мужчины и женщины, благополучные обитатели благополучного района в центре Москвы – но Гера не появлялась, и в конце концов я уехал.

Позвонил дочери, спросил, где она и как дела; предложил увидеться. Дуняшка радостно крикнула, что согласна, что она выйдет гулять немедленно.

Про Мару не спросил, побоялся, что спугну.

План был простой: улучив момент, снести Маре голову одним ударом. Она обратится в деревяшку; формально, с точки зрения постороннего наблюдателя, это вообще не будет выглядеть как убийство. Ни крови, ни криков, ни конвульсий; была женщина – и вдруг стала деревянная фигура без головы.

А голову с собой заберу и уничтожу.

Подаренную Герой флешку я вставил в автомагнитолу, и магнитола нашла на внешнем носителе единственный аудиофайл и воспроизвела его: длинный набор причитаний, то басом, то дискантом, то громче и яснее, то совсем неразборчиво, как будто записывающий то подходил к источнику звука вплотную, то отдалялся. Я слушал запись всю дорогу от Комсомольского проспекта до Крылатских Холмов. Речитатив, иногда пропадающий, иногда внятный, вызывавший приступы дурноты. Голос я не узнавал, слова разбирал с трудом.

Обрати дух мой, долу поникший, к пропасти умиления.

Забери во взыскание твое.

Се, нова все творю.

Сопричти мя овцам избранного твоего стада.

Это было похоже на покаянный канон, но только частично; знакомые смысловые блоки проскакивали скороговоркой, перемежались тяжёлыми длинными вздохами и посторонними шумами; это был акт таинственного молитвенного труда, записанный любительским способом и, возможно, тайно, без разрешения, – процесс поднятия истукана или его обратного обращения.