Андрей Рубанов - Человек из красного дерева

– Так ежели я контра, то я тебя должен убить, а то донесёшь на меня.

– Ну и убей! – выкрикнула она, брызгая слюной. – Мне всё едино, от ножа помереть или с голодухи!

И грубо засмеялась.

– Убить не убью, – ответил я. – Но со мной поедешь.

– Это куда ещё – с тобой?

– Есть хочешь?

– Хочу.

– Тогда какая тебе разница, куда ехать?

Её звали Маруся.

Потом, спустя два часа, вскрылась причина Марусиной безрассудной жестокой храбрости и стеклянного блеска глаз: в кармане её мужских штанов я нашёл круглую жестянку с кокаином.

А до того – вернулись на базар, я купил хлеба, лука, соли, круг кровяной колбасы и бутыль самогона, плитку шоколада “Миньон” и кусок мыла “Тэжэ”.

Отломил краюху – она вцепилась зубами. Когда подсаживал на лошадь – изумился: девчонка ничего не весила, и лошадь, пока везла нас, не выказала недовольства, даже ухом не повела.

В доме велел тут же, у порога, раздеться донага и сесть в угол на лавку. Затопил печь и вшивую одежду сжёг, всю, кроме полушубка – его выкинул в снег во дворе. Сам натаскал воды из колодца, поставил греться.

Девчонка непрерывно жевала – то хлеб, то колбасу. Самогона я ей пока не дал.

– И давно, – спросил, – марафет пользуешь?

– Не помню, – ответила она. – Дня четыре. Помню, на вокзале поставили фраера на перо, забрали марафет и чуток махры. И ещё пенсне хотели отобрать, но фраер не отдал, заплакал: лучше, сказал, зарежьте, без стёкол ничего не вижу… Ну Лёнька и сжалился над ним. Как вот ты нынче надо мной сжалился, так он над ним.

– С чего ты взяла, что я над тобой сжалился?

Она улыбнулась, обнажив порченые зубы.

– Так ведь пригрел же. Накормил. Не так разве?

Потом вымылась, стоя в корыте, не стесняясь наготы, только спиной повернулась. Но не переставала говорить.

– Хоть ты кулак, а дом у тебя бедненький. Граммофон бы завёл себе! Один живёшь, вдовый, небось. Но я в твою жизнь не лезу. Только и ты в мою не лезь. Я сама с Калуги, с шестнадцати лет сирота круглая. И тифа нет у меня, не бойся. Ничем не заразная. Вот у Лёньки, которого ты прибил, у него – сифилис, он сразу предупредил, и ко мне не лез. Я вообще насчёт мужиков разборчивая. Если кто лезет, я сначала поддаюсь, для вида, а потом как укушу за губу, или за язык, до крови! Не боюсь крови, много её видела.

Я отдал ей свои чистые штаны и рубаху, дал иголку с ниткой, чтоб сама заузила в поясе. Но руки у неё ходили ходуном, пальцы с обгрызенными ногтями не могли держать ничего, кроме жратвы, и пришлось отобрать у неё шитьё; осталась без штанов, в рубахе, с голыми ногами забралась на кровать. Колени ободраны, на бедре синяк, волосы до плеч, обстрижены неровно.

– Папиросочку бы дал девушке.

– Обойдёшься.

– А нож мой куда дел?

– Нож себе оставлю.

– Боишься, что зарежу?

– Дура, – сказал я. – Подумай, что с тобой дальше будет? Одного убьёшь, другого, – а третий тебя сам убьёт. Или поймают и поставят к стенке.

– Не поймают, – уверенно ответила Маруся. – Я знаешь, какая хитрая? А буржуев убивать не зазорно. Ленин разрешил убивать буржуев, я сама слышала. Всех буржуев надо убить, а пролетариям всех стран – объединиться. Так что ты, миленький, меня не пугай, поздно уже, пуганая. Лучше поднеси стаканчик.

– Тебе и без стаканчика хорошо, – сказал я.

– Не совсем хорошо, – сказала она, и её глаза замаслились. – Иди сюда, нам обоим хорошо будет.

Я разделся и подошёл. Она схватила меня меж ног.

– Ничего себе, – сказала она. – Такой твёрдый!

– Это тебе под марафетом кажется.

– Дай поцелую тебя.

– А язык не откусишь?

– Тебе – нет.

– А ты попробуй.

Она сильно укусила меня за нижнюю губу.

– Крепкий ты очень.

– Да, с детства такой. Все удивляются.

– Я крепких люблю. Иди сюда, миленький, иди…

– Час назад ты меня убить хотела – а теперь я “миленький”. Как у тебя так выходит?

– Сама не знаю… Жалости во мне нет, а любовь есть… Вот такая я… Если не нравлюсь, скажи…

– Ещё не решил.

Не знаю, сколько кокаина впитало её узенькое тельце с острыми плечами и мизерными грудками. Не знаю, когда последний раз она ела досыта. Не знаю, скольких убила, настоящим ли именем назвалась. Знаю одно: я привёл её и пригрел, чтобы понять, что́ у неё в голове и сердце. Будь я обыкновенный живой – валялся бы сейчас в кровавом снегу, с перерезанным горлом и вывернутыми карманами. Но нет – лежу на собственной кровати, и руки, недавно готовые воткнуть в меня нож, теперь обнимают меня. Как такое может быть? Как растёт в человеке злоба и куда пропадает, чем побеждается?