Елена Арсеньева - Компромат на кардинала

Серый бросился на него, занося кулак, но Сергей увернулся, отскочил от двери, так что меняла пролетел мимо, и когда восстановил равновесие и снова повернулся к Сергею, тот плюнул на долларовую бумажку и с силой влепил ее в лоб меняле.

– Что там такое?

От двери бежал смуглый парень в кожаной куртке, при виде которого Сергей не удержался – захохотал:

– О, и ты здесь, супермен! Помнишь меня? Ну, вспоминай, мы ж только вчера виделись! На Ошаре, возле сберкассы! Экая у тебя память короткая, а твой долбаный дружок меня уже вспомнил.

Он зря отвернулся, зря расслабился, конечно, – меняла вышел из ступора слишком быстро… Если бы Сергей не успел чисто интуитивно отстраниться, наверное, с передними зубами точно расстался бы, но все равно получил чувствительно. Не устоял, взмахнул руками, падая – и ввалился спиной вперед через так и не запертую дверь в зеркальный зал, где прекрасный слоу-вальс из фильма «Крестный отец» уже закончился, диск остановился, и детвора сбежалась к двери посмотреть, куда это пропал дядя Сережа, то есть Сергей Николаевич.

Он повалился навзничь, в эту стайку, кто-то из ребятишек упал рядом, кто-то вскрикнул, но Сергей уже вскочил, ничего не видя от ненависти, полетел вперед, дать сдачи, – и замер, едва не наткнувшись грудью на пистолетный ствол.

– В угол! – крикнул смуглый, наступая на Сергея и вынуждая его пятиться за колонну. – Руки за голову, в угол! Аслан, гони сюда шпану! Дверь закрой! Левон, растяжку на ту дверь!

Аслан в своей серой куртке вбежал в зеркальный зал, и через миг все восемь ребятишек, на свое несчастье пришедших сегодня на занятия в школу бальных танцев, оказались загнанными в большой зал. За ними защелкнулась дверь, и серый принялся обматывать ее какой-то проволокой, с непостижимой быстротой извлекая ее из кармана.

– В угол, в угол! – командовал смуглый.

– Ваха, да ты, ё-пэ-рэ… – Левон, тот, что был одет в коричневую куртку, бестолково взмахивая руками, побежал было от двери, однако был остановлен коротким криком:

– На место! Делай, что сказано! Потом сцену проверь! Живо! А ты – руки подними!

Ну, Сергей поднял руки. А что он еще мог сделать. Ну, раскрылся, конечно. Увидел ненавидящий прищур смуглого, увидел его надвигающийся кулак. Дернулся назад, но опять не помогло, потому что сзади оказалась колонна. Такой удар в живот кого угодно заставит загнуться…

Он сполз на пол, как будто сквозь туман слыша детский плач, потом вдруг крик:

– Что вы делаете? Зачем вы захватили детей?

Сергей пытался открыть глаза, но не мог, такая судорога боли сводила лицо. Кто-то жался к нему, пищал рядом; он слабо повел рукой, ощупывая детские головы. Катя, Оля, Алик, Егор, Ваня… Все набежали, все притулились к нему, будто цыплята под крылышко. А он – как мокрая курица, он вздохнуть не может без того, чтобы не застонать, не то чтобы защитить кого-то.

Значит, не дыши, не пугай их еще больше.

– Отпустите их немедленно!

Снова тот же голос – странный выговор, слишком твердый, чужой.

Наконец-то удалось разлепить ресницы.

– Вы с ума сошли!

Да, этот тот бородатый, бледный, в черном пальто. Он тоже попался. Пытается вразумить этих придурков. Безнадежно, Сергей в этом успел убедиться! Теперь и незнакомец убедился: получил от Вахи стволом в подбородок, широко взмахнул руками, завалился на спину. Затих.

Дети опять завизжали, но Ваха обернулся, повел пистолетом – и Сергей, коротко переводя дыхание, опять расставил руки, собирая, прижимая к себе перепуганных детей:

– Тихо. Ти-хо.

– Дядя Сережа!..

– Тише. Я здесь. Я с вами. Ничего.

Вот именно, ничего. Ничего бы этого не было, если бы ты не вылез со своими дурацкими баксами, не полез выяснять отношения с серым менялой! Вот это и называется – жадность фраера сгубила. Нет, не жадность, а гордость. Гордость твоя комом вбита тебе в желудок, в челюсть, от нее голова раскалывается. И из-за нее, этой гордости твоей, из-за тебя попали в страшную беду дети. Из-за тебя!

Я смотрел, ничего не понимая, а выражение звериного веселья на лице Джироламо сменилось столь же внезапной, столь же необъяснимой яростью:

– Как ты смеешь обвинять кого-то? Ты пытаешься вступиться – за кого?! За человека, который взял на душу самый тяжкий грех? Знаешь ли ты, какие муки уготованы самоубийцам в аду? Повешенный будет вечно болтаться в петле, с выпученными глазами, ловя последний глоток воздуха и проклиная тот миг, когда он шагнул с табурета из жизни в смерть; утопленнику суждено вечно захлебываться, надрывая легкие, простирая руки к далекому, недостижимому уже солнцу, и всем сердцем своим кричать: «Спасите! Тону!» Но никто его не услышит, ибо он сам избрал для себя участь сию. Испивший яд будет до Страшного суда корчиться в муках, а тот, кто вонзил себе в горло нож, выпустив из себя жизнь вместе с фонтаном крови…