Эрик Ларсон - Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса

После выставки дела Салливана складывались неудачно. В течение первого депрессивного года после закрытия выставки фирма «Адлер и Салливан» заключила только два контракта; в 1895 году контрактов не было заключено вовсе. Салливану было тридцать восемь лет, и он уже был не в состоянии поддерживать отношения, которые могли бы приносить такие комиссионные вознаграждения, которые бы обеспечивали его кредитоспособность. Он был одиночкой, и притом нетерпимым одиночкой. Когда один из коллег-архитекторов обратился к Салливану за советом по поводу улучшения одного из своих проектов, Салливан ответил: «Если я и покажу тебе это, то ты вряд ли вообще поймешь, о чем речь».

Когда практика перестала приносить доход, Салливану пришлось оставить свой офис в «Аудиториуме» и заняться распродажей личных вещей. Он сильно пил и пристрастился к психотропным наркотическим веществам, называемым бромидами. Между 1895 и 1922 годами Салливан построил всего двадцать пять новых объектов, примерно по одному в течение года. Время от времени он заходил к Бернэму, чтобы раздобыть денег, хотя неизвестно, брал ли он у него деньги в долг или продавал Бернэму работы своей личной коллекции. В одной из записей в дневнике Бернэма за 1911 год говорится: «Луис Салливан заходил, чтобы занять денег у ДХБ». В том же году Салливан надписал серию своих рисунков: «Дэниелу Х. Бернэму с наилучшими пожеланиями от его друга Луиса Г. Салливана».

Но Салливан украсил свою автобиографию, вышедшую в 1924 году, массой немыслимых нападок на Бернэма, а также дал жестко негативную оценку влиянию, оказанному выставкой на людей, прошедших в ее ворота. Эта так называемая классическая архитектура Белого города оказала столь глубокое воздействие, что, как утверждал Салливан, обрекла Америку на то, чтобы последующие полвека заниматься лишь подражанием. Выставка явилась своего рода «инфекцией», «вирусом», «формой прогрессирующего церебрального менингита», что, по его мнению, имело роковые последствия. «Таким образом Архитектура умерла и в стране свободных, и в доме храбрых – в стране, декларирующей себя горячей сторонницей демократии, гордящейся своей изобретательностью, обилием ресурсов, своей уникальной решимостью, предприимчивостью, стремлением к прогрессу».

Пренебрежительное отношение Салливана к Бернэму и к выставке уравновешивалось лишь его повышенной самооценкой и тем, как он рассматривал свою роль в попытке внести в архитектуру нечто свежее и истинно американское. Фрэнк Ллойд Райт встал под знамя Салливана. В 1893 году Салливан уволил его, но спустя некоторое время Райт и Салливан стали друзьями. По мере того как всходила академическая звезда Райта, нечто похожее происходило и с Салливаном. Что касается Бернэма, то он спустился с небес. Утверждать, что Бернэм из-за своей неуверенности и рабской преданности классическим канонам, которым следовали архитекторы восточных штатов, вне всякого сомнения, покончил с американской архитектурой, стало чуть ли не правилом хорошего тона в среде архитектурных критиков и историков архитектуры.

Но эта точка зрения оказалась слишком упрощенной, как это признали некоторые критики и историки архитектуры последнего времени. Выставка пробудила у Америки стремление к красоте, вследствие чего возникла необходимость пройти некий этап, после которого возникла основа для работы людей, подобных Фрэнку Ллойду Райту и Людвигу Мису ван дер Роэ [233].

Лично для Бернэма выставка была безоговорочным триумфом. Это позволило ему выполнить данное родителям обещание – стать самым великим архитектором Америки, кем он в свое время, без сомнения, и стал. В ходе выставки произошло событие, значение которого для Бернэма осталось не замеченным почти всеми, кроме его самых близких друзей: Гарвардский и Йельский университеты присвоили ему почетные степени магистра в знак признания его достижений в строительстве выставки. Обе церемонии состоялись в один день. Он в свое время приходил в Гарвард. Для него эти награды были как бы формальным искуплением. Его прошлые неудачные попытки поступить в оба университета – отрицание его «правильного начала» – преследовали его всю жизнь. Даже спустя годы после получения этого почетного звания, когда он хлопотал перед руководством Гарварда за зачисление в студенты своего сына Дэниела, показавшего на вступительных экзаменах совсем не блестящие знания, Бернэм писал: «Он должен знать, что является победителем, и как только он осознает это, он покажет свои настоящие качества, как это смог сделать я. Мое самое большое сожаление вызывает то, что кто-то в Кембридже не понял меня до конца… и не дал руководству возможность узнать, на что я был способен».