Мирослав Дочинец - Мафтей - книга, написанная сухим пером

В озеро грохочущим водоворотом вливался поток. Подводный водоворот поднимал легкие камни. Иначе чем объяснить эту диковинку. Я расколол тровант. На песчанистом сколе, как на срезе дерева, можно было распознать возрастные кольца вокруг твердого ядра. Видно, в сих краях что-то заставляет песок собираться в комки и разрастаться, со временем от материнской глыбы отламывается выпуклость и растет сама собой. Почему так происходит — на то у меня не было ответа. Ружена к тровантам относилась чуть ли не благоговейно. Все, что не могла себе объяснить, принимала с библейским страхом и готовностью к служению. Заворачивала камешки в мох и укладывала в кожаную тайстрину. Призналась, что отнесет их на могилы. Поведение камня покажет, как чувствует себя душа на том свете. Я тоже подобрал кое-что для Жовны, как диковинку, которая может потешить балованных господ из Лемберга.

Еще Ружена сказала, что вода, из которой рождаются трованты, есть свет земли. Тогда одним движением сбросила платье. Торжественная и таинственная, с мраморным лицом. Она умела молчать о том, чего хочет. Голая, положила ногу на камень, и ветер-озорник подул ей в лоно. Зашла в воду, опираясь на руки и выпятив колени, — они блестели, как золотые лучики из темного плеса. Большие глаза под черными бровями полны молчаливого сияния. «Вот он — свет земли», — подумал я. Медленно, отрешенно, как в полусне, плавала она между зависшими в воде камнями, и трованты осторожно касались ее бедер и затвердевшей груди. А мне хотелось быть одним из них. Однако я должен был придерживать за узду кобылу, которая возбужденно фыркала к дождю. Потому и камни, видать, набухали. Позже купался я, каменея в объятиях жгучего холода. А Ружена на бережке разговаривала с лошадью, и я уверен, что та понимала каждое ее слово. Угомонилась и слушала.

Темнел вечер. Седые стволы буков потемнели. «Здесь они яловые», — уведомила Ружена. Пораженные морозом, не цветут. Холодное озеро морозило все вокруг, кроме камней. Меня поражала в ней способность чувствовать тайну окружающей природы. Сие нас роднило с ней. «Бог в мелочах», — любил повторять блаженный Аввакум.

«А хочешь, убежим отсюда в глубь Трансильвании?! — вкрадчиво заговорила она. — Перейдем Румынию, Болгарию, выйдем к морю. Я все выяснила у одного пана, который был в гостях у моего хозяина… А там и море близко, Святая Гора, которая называется Афон. Ты же хочешь?»

«Может, и хочу, но мой гештальт здесь не завершен», — ответил я.

«Что?»

«Гештальт — это повинность высшего порядка. То, что ты должен приумножить, служа сродному делу. Мы есть дополнение наших родителей и наших учителей, продолжение чьего-то начала. Мы — живые звенья живой цепи. Поэтому не смеем пренебречь назначением, должны выполнить свой гештальт стойко и до конца. Негоже укусить яблоко и отбросить, вскопать грядку и не засеять ее, сшить рубаху и не доточить рукав… Только завершенность дает чувство целости и полноту покоя. Даже в намерениях надо быть целостным, потому что незавершенный гештальт привязывает нас узами к местам, обстоятельствам и людям. А это есть добровольное заключение. А мы же вольны выбирать свою судьбу, ведь так?..» К слову, мой учитель Аввакум долгое время жил на Афоне, однако вернулся.

«Почему?»

«Говорил, что святости там и без него хватит, а тутки, в дикой русинской окраине, он больше пригодится. И я тоже. Это мое родовое наследство. Патрида, как говорят на Афоне…»

Ружена улыбнулась, и та улыбка была отточена, как узкое лезвие.

«Что тут говорить, держись своего гештальта. Однако имей в виду, что меня может кто-то другой украсть».

«Ого, разве можно похитить душу, да еще и такую всерадостную и свободную, как твоя?!»

«Можно, золотой, все можно».

«Чем же такую душу можно соблазнить?» — игриво допытывался я.

«Чем? Еще большим утешением, еще большей свободой», — молнии сверкнули из ее глаз и вонзились в мое сердце.

Я промолчал. Любовь сильнее и мудрее нас, и я положился на ее милость. Лунный свет медленно сглаживал горизонт, убирал с земли лишние предметы. Так, наверное, и на самой луне. Я погрузился в ее волосы, а она тихо мурлыкала баянье:

Пела для меня и обо мне. Девонька, чей пот в радости я смешивал со своим. Пот ее был жидкий и прозрачный, похожий на березовый. Дочь деревача. На вершине любовных ласк она останавливалась, чтобы долго не спускаться. Она умела это — удержать меня на вершине. Она сама была вершиной. И вершительницей. Как своей судьбы, так и моей.