Мирослав Дочинец - Мафтей - книга, написанная сухим пером

«Мой отец говорил, что деревья слышат, — восторженно рассказывала она… — Еще к тому же деревья мстят. Отец знал и это. Запрещал мне пасти коз возле молодых акаций. Когда те чуют опасность, то пускают яд в лист — и козы быстро дохнут… По проселку шли козы, стали тянуться к лакомым струйкам. “Сейчас прилетят осы”, — сказал неожиданно отец. Так и случилось: неизвестно откуда взялись осы с шершнями, набросились на коз…» (стр. 283).

Я слушал, как громом прибитый. Заговор был долгим, я ухватил лишь это, пораженный звучанием. Это был чужой голос. Голос, который умолял, призывал, угождал и угрожал. При этом дрожал и звенел, как струна кленовой лютни. Казалось, даже месяц притих над Руной, насторожил свой холодный глаз. Ружена стояла, застыв с поднятыми руками, ладонями к лицу. Сквозь пальцы глаза мерцали таким же блеском, как и серебряные кольца на запястьях. Отлитые из княжеского блюда, добытого мной со дна Латорицы. Браслеты выковал мукачевский ювелир Тот. На одном был выбит веночек из цветов, на другом — птичий клин. Я выслушал ее и с трудом выдавил из себя несколько слов:

«Ты смертью смерть отгоняешь. Мертвечиной лечишь живое?»

«Да где там, — встрепенулась она. — Кому как. Вот пришла вчера тетка с больным зубом. Я научила ее растереть курячку [286]   Курячка — куриный помет. с глиной, набить в дырку зуба и залепить смолой из вишневого дерева. А кедь не поможет, приложить к деснам лягушку. Жаба помогает при болях. Ты не знал?.. Бывает, что гнилой зуб и так не угомонится, тогда надо капать соленый щавель, пока его не выест…»

«А заодно щавель и внутренности выест», — сказал я.

«От того есть своя притуга [287]   Притуга — защита. , — живо отбивалась Ружена. — Есть красную глину, жевать ботву, моченную в нефти, спать на животе на крышке бочки… А когда схватят рези, надо лизать плесень из молочного горшка и пить воду, в которой варилась прядильная веревка в шесть мадьярских локтей. Хорошо на ночь класть в изголовье решето. Почему ты смеешься? Мой пан тоже смеялся, пока не проверил на себе. У него очень молодая любовница. Сам еще не збуйвик [288]   Збуйвик — старикан. , но уже в годах. Открылся мне: «Помоги мне чем можешь, сестрица, не дай мужику в позор упасть». Я ему варю петушиные гребешки с хреном. А еще научила, чтобы справлял малую нужду на древко лопаты и клал в ногавицы лопух и рыбью шкуру. Тебе дивно…»

«Бедный дедушка, а любаска тем паче… Но мне более удивительно, откуда ты набралась этого?»

«Что-то от своего няня, что-то от валашек из Вышоватого, кое-что от бабы Михальды, которая живет над Млиновицей в Мукачеве, до чего-то сама дошла. Понятно, что сами ясли за конем не ходят».

«Откинь, девонька, бабскую ворожбу. Не мути себе душу. Потому как она может выйти боком. Хитрила баба с колесом, да в спицах застряла…»

«А что, если я рождена для чудес?!»

«Ты рождена для меня. А кроме того, чудесное и странное — не ровня. Коли долго заглядывать в бездень [289]   Бездень — бездна. , то и он взглянет на тебя».

Здесь, в прадавних горах, обильно цветут всякие предрассудки в головах. Но почему она цепляется к разумнице-ясочке? Это меня удивляло и смешило одновременно. Легкомыслие заслоняет пеленой наш взор, впуская в душу суету глупости. Это уже теперь я знаю, что влюбленный человек — несовершенный человек. А тогда…

Я знал, что Ружена росла без матери — та сбежала с румынским контрабандистом. А отец рано покинул белый свет. Она жила у бабы, а войдя в девичество, проводила лето у мукачевской тетки Грюнвальдихи. Ох, сколько всякой кровушки колобродило в ее жилах — и русинской, и валашской, и польской, и швабской, и, думаю, что и цыганской замешалась большая капля. У кого в округе были еще такие густые и блестящие черные косы? Как проволока шелковая. Щеголеватая, бойкая на язык, сообразительная, батрачила она в доме начальника финансов. Его дом был, как маленький paradis, то есть рай для служилых господ в «дикой пустоши» Марамороша. Они охотно наведывались сюда на прием и в гости. Местная шляхта, падкая на всякие украшения, не обходила вниманием и прелести красавицы-служанки. Сие я, ослепленный ею, понял позже. А пока…

Она показывала мне примечательности Марамороша, ее заветный мирок. Для того я уделял часок-другой от моих выездов. А лошади нам хватало одной на двоих. Те прогулки остались свежими букетиками воспоминаний. Прежде всего — вечер, когда мы ходили смотреть на трованты [290]   Трованты — живые камни. . Перешли Тису, она на кобыле, я вплавь. Миновали гражды [291]   Гражда — гуцульский домик. с почерневшими частоколами. Это уже был румынский жудец [292]   Жудец — территория. . По склону горы спустились мы в пещеры между тремя горами. Вокруг ели темно-зелеными верхушками царапали бледное небо. Земля под ногами совсем каменная, плотная от давности. А в расщелине — озеро, и вода в нем острая, как нож. Да что вода, большее чудо — трованты. Камни, которые растут, передвигаются и размножаются. На глаз они мало чем отличаются от привычных валунов. Но когда мокро, особливо в дождливую погоду, трованты (так их валахи называют) набухают, а то и растут, как грибы. Молодые камешки быстрее набирают вес, большие — медленнее. Ружена клялась, что они и помалу путешествуют. Она отмечала их лежбища, а через месяц-другой заставала камни в другом месте. Я не верил сему. А она сгоряча схватила два плоских камня и бросила в озеро. Камни нехотя упали на дно. Но что это: какую-то минуту шевелились, будто снизу их что-то подталкивало. А затем плавно, пуская бусы пузырей, стали подниматься. Поднимутся на три пяди, поколышутся, как живые, и снова садятся. Танцуют в воде.