Жан-Мишель Риу - Тайна Шампольона

— Форжюри, да! А еще Ипполит Некту и Жюль-Сезар де Савиньи… [30] Ипполит Некту (1759–1836) — ботаник, натуралист, в Египте занимался организацией ботанического сада, после возвращения во Францию стал главным садовником парка Фонтенбло. Мари-Жюль-Сезар Лелорнь де Савиньи (1777–1851) — зоолог, натуралист, член Института Египта (секция физики).

— Жюль-Сезар…

— Да, Савиньи! И Парсеваль-Гранмезон! И Редутэ… [31] Франсуа-Огюст Парсеваль-Гранмезон (1759–1834) — художник, поэт, литератор, член Института Египта. Анри-Жозеф Редутэ (1776–1852) — художник-натуралист, рисовальщик цветов, член Института Египта.

— Художник музея?

— И Контэ!

— Со своими аэростатами?

— Конечно! И Деода де Доломьё. [32] Деода-Ги-Сильвен де Доломьё (1750–1801) — исследователь гор, вулканов и землетрясений, профессор геологии, член Института Египта (секция физики).

— Геолог?

— Прекрати меня перебивать. Все, с кем я беседовал, сказали «да»… Пока мы тут с тобой говорим ни о чем, они все уже записались в список Каффарелли. [33] Луи-Мари-Максимилиан Каффарелли дю Фальга (1756–1799) — генерал, военный инженер, член Института Египта (секция политэкономии). Лишился ноги в боях на Рейне; в боях под Сен-Жан д'Акром был ранен в локоть, перенес ампутацию руки и вскоре умер.

— Генерала Каффарелли дю Фальга? Того, у которого деревянная нога?

— Ты бы его не узнал. Он спит по два часа в сутки, носится туда-сюда, покупает и группирует оборудование.

— Или, в самом крайнем случае, ворует. Держу пари…

— Все то, в чем мы можем нуждаться, он достает с легкостью… Этот дьявол Каффарелли выглядит моложе, чем Жак-Антуан Виар. [34] Жак-Антуан Виар (1783–1849) в экспедиции был учеником, прикомандированным к инженерам-дорожникам.

— А это кто?

— Самый юный член экспедиции. Малышу пятнадцать лет. Но он отозвался на призыв, не колеблясь.

— А ты, гражданин Морган де Спаг?

— Я разобрал кабинет химии в Политехнической школе…

— Браво, воришка. Тебе не хватило шедевров из Италии? Но ты не ответил на мой вопрос. Где ты будешь?

— Я уезжаю в Ватикан. Надо забрать там три печатных пресса Конгрегации пропаганды. [35] Имеется в виду Конгрегация пропаганды веры, которая курировала все католические миссии.

— Зачем ехать так далеко ради каких-то прессов?

— Мне понадобятся арабский печатный шрифт и люди, которые могут с ним работать. Печатники и переводчики присоединятся к нам позже…

— Черт! — выругался Шампи. — Арабский… Тогда я, пожалуй, догадываюсь, куда вы направляетесь.

— И что ты скажешь?

— Я еду, черт побери!

Уже наступила весна 1798 года. Более тридцати тысяч солдат и более десяти тысяч моряков собрались в Тулоне, Марселе и Аяччо, где формировалась армада. Как ни странно, Англия полностью игнорировала размах наших приготовлений.

Представьте себе на миг невероятное безумие, что сопутствовало столь значительной операции. Даже двадцать лет спустя я храню воспоминания о горячем бурлении, царившем вокруг Тулона, где мне предстояло погрузиться на корабль.

Разношерстная толпа заполонила город. Войска требовали жалованья, а Директория притворялась, будто ничего не слышит. Некоторые уже обосновались на борту кораблей, другие болтались без дела в районе порта. Они искали женщин и алкоголь — короче, каких-нибудь последних приключений перед отправлением. Улицы затопила суета. Для мая месяца погода стояла довольно теплая. Таверны были так переполнены, что по ночам люди пили прямо на улицах при свете факелов. Нескончаемый гомон буквально оглушал. Возбуждение, охватившее солдат, готовившихся к отправке на войну, заразило и жителей, тем более что никто и не думал спать. Под вечер все собирались вместе, чтобы кричать, пить и любить. Или драться.

Я нашел убежище у одной вдовы, которая говорила наполовину на французском, наполовину на провансальском; события подорвали ее природную любезность. Я краем уха слушал ее живописные описания творившихся беспорядков.

Когда эта отважная женщина замолкала, что случалось крайне редко, в душу лезла иная колдовская музыка. Она шла от военных кузниц, устроенных на морской базе, где литейщики и кузнецы без перерыва стучали железом по железу.

Рассвет действовал на всех подобно сигналу общего сбора. Беспорядок утихал сам собой. Огромная процессия стихийно организовывалась и спускалась к порту, где приключение продолжалось. Толпа устраивалась на набережных — приходила туда как в театр. Женщины, старики, мужчины, дети, воры — последние пользовались случаем, чтобы ограбить зевак, которые аплодировали или свистом выражали свое отношение к спектаклю. А еще приходилось разбирать нагромождения на набережных, вести погрузку на корабли тысячи пушек, ста тысяч ядер и патронов, двенадцати тысяч единиц запасных ружей и пистолетов. Без труда можно понять объем и сложность необходимых для этого операций. А также недоразумений. Плохо закрепленные ящики разбивались о землю или падали в море. Конечно, если представить себе то, что последовало потом, эти несчастья были малозначительны. Для линейных кораблей и фрегатов требовались шлюпки, которые нагружались до отказа. Некоторые давали течь, некоторые опрокидывались. Сложнее всего оказалась погрузка огромного стада, которое должно было принять участие в экспедиции. Криками и ударами люди пытались навести порядок среди шестисот восьмидесяти лошадей, не меньше. А что говорить о крупном рогатом скоте — рационе для пятидесяти тысяч жителей этого плавучего города, трехсот с лишним судов различного водоизмещения? Животные или люди — кто орал сильнее? Всеобщая какофония мешала точно ответить на этот вопрос.