Юрий Рябинин: Усадьба-призрак

Половой удивленно взглянул на Воротынцева, ожидая от него подтверждения услышанному или, напротив, опровержения.

— Гриша, давай, дружок, «Дюмени» две бутылки, — сказал ему Воротынцев.

— «Силлери»? — оживился сразу половой, сбитый вначале с толку, но наконец-то услышавший от постоянных посетителей то, что и ожидал от них услышать.

— Естественно. Что же еще!

— Что за «Силлери»? — поинтересовался Александр Вонифатиевич, когда половой отошел.

— Шампанское. Я этот сорт очень полюбил в Лондоне, — задумчиво и с легкой грустью, будто припоминая лучшие дни, ответил Воротынцев.

Александр Вонифатиевич что-то еще хотел спросить и даже открыл было рот, но не сумел произнести ни звука, ни слова. Потрясение его было полным, причем губы Александра Вонифатиевича продолжали глупо улыбаться, и он никак не мог заставить их не делать этого. Что же выходит? Как же это? Если он приглашает сюда людей, стало быть, он и угощает всех? Так? Но ведь не шампанским же, помилуй бог! Оно же, небось, предорогое. А расплачиваться, значит, должен он. И что за дурацкая идея пришла ему в голову — пригласить их в буфет. Зачем? Нашел чем удивить эту избалованную европами золотую молодежь. Какой-то мадерой!

— А сколько стоит этот «Силлери»? — обреченно спросил Александр Вонифатиевич. Ему ничего уже не хотелось. Ни мадеры, ни тем более «Силлери». И вообще, сидеть бы ему сейчас лучше всего с Фелицией Болеславовной на даче и мирно беседовать о разных милых пустяках.

— По пяти рублей, — равнодушно сказал Вельдбрехт, чем поверг Александра Вонифатиевича в совершенное уныние.

Молодые люди переглянулись и едва заметно улыбнулись друг другу.

— Господа, — сжалился наконец над Александром Вонифатиевичем Воротынцев, — я прошу вас: доставьте мне удовольствие и позвольте угостить вас.

Вельдбрехт безразлично покачал головой. А Александр Вонифатиевич развел руками, имея в виду показать, что был готов платить и сам, но не уступить своему молодому другу он не в силах.

— А вы чем вообще занимаетесь, Александр Вонифатиевич? — спросил Воротынцев, когда они выпили по бокалу.

— Служу-с. По почтовому.

— Как интересно…

— А вы, позвольте узнать?

— А я ничем таким не занимаюсь.

— Ничем?

— Представьте себе. То есть решительно ничем. Вот как вы теперь здесь на даче.

— А хорошо это — служить по почтовому? — спросил Вельдбрехт.

— Очень, очень хорошо, — оживился Александр Вонифатиевич. — Ведь это же обо всем иметь известие, обо всем знать… Приезжает вот курьер из Москвы и рассказывает, а что там в Москве делается… Или курьер из Варшавы… и рассказывает, что в Варшаве происходит…

— Но зачем, скажите, знать, что происходит где-то? — спросил Воротынцев. — Разве может произойти что-нибудь такое, чего уже не происходило?

— Что вы, господа! Да вы знаете, сколько то и дело всякого случается. Вот послушайте, я расскажу вам историю…

Вельдбрехт поморщился, предполагая уже, какую убогую историйку может поведать им этот столь же, в сущности, убогий захмелевший человечек. Что-нибудь скучное, банальное и наверно приторно-душецелебное. Воротынцев тоже обреченно вздохнул и подлил всем шампанского.

Но в это время в зале все оживились, загомонили, задвигали стульями, несколько человек захлопали в ладоши. Воротынцев с Вельдбрехтом сразу повеселели и, показав знаками Александру Вонифатиевичу смотреть на эстраду, отвернулись от него.

А на эстраду из задней двери уже выходили люди в мужицких расшитых по вороту рубахах и с балалайками. Они выстроились в шеренгу и взяли балалайки на изготовку. И тогда в дверях появился малый лет тридцати, с нахальной красной мордой, одетый, как и балалаечники, в платье a la russe, но с гармонью. Он окинул зал нарочито бесстыжим взглядом, выдержал паузу и эффектно выкрикнул:

— Поет известная и всеми любимая исполнительница р-р-русских песен!.. Дуня Мохова!

Все захлопали. Балалаечники грянули что-то такое частушечное, и на эстраду выплыла молодая дородная девица в сарафане, тесном ей в груди, и с длинною ко сой наперед, толстою, как канат станового якоря. Девица плавно раскланялась в зал на три стороны и застыла, глядя куда-то поверх голов посетителей. Тогда гармонист тряхнул головой и врезал «Возле речки, возле моста». Балалаечники взяли вначале много тише, и казалось, будто они играют за стеной, но постепенно они прибавляли и наконец вышли вровень с гармонью, но так, чтобы не перебивать главную инструментальную партию. И тут запела Дуня. И очень недурно, надо сказать. Голос у нее оказался исключительно могучим. Силы необыкновенной. Но это-то всю прелесть и составляло. Такой голос вполне подходил к богатырской наружности певицы. И Дуня пела от души. Зажигательно. Вовсе не жеманничая — она для этого была слишком молода — и не красуясь намеренно.