Алан Брэдли - Сладость на корочке пирога

Максимилиан жил много лет на Нормандских островах, где служил пианистом в симфоническом оркестре Олдерни, должность, как он говорил, требовавшая большого количества терпения и значительного запаса детективных романов.

В Олдерни было необходимо (или так он мне однажды рассказывал, когда мы болтали о преступлениях на ежегодной цветочной ярмарке святого Танкреда), дабы призвать на помощь всю силу закона, встать посредине городской площади и прокричать: «Haroo, haroo, mon prince. On mе fait tort!» Это именовалось «призывом преследовать преступника» и дословно переводилось: «Внимание, мой принц. Мне наносят ущерб!» Или, другими словами, против меня совершают преступление.

— Как ты, мой маленький пеликанчик? — спросил Макс, наклоняя голову, как сорока, в ожидании ответа.

— Я в порядке, — осторожно ответила я, вспомнив, что Даффи однажды сказала мне, что Макс как паук, который парализует тебя укусом и не уйдет, пока не высосет до последней капли кровь из твоей жизни — и из жизни твоей семьи.

— А твой отец, достойный полковник?

— У него много дел, то одно, то другое, — сказала я. И сердце заколотилось у меня в груди.

— А мисс Офелия? — продолжил он. — Она продолжает раскрашивать лицо подобно Иезавели и любоваться своим отражением в чайном сервизе?

Удар попал точно в цель, это было слишком даже для меня. Его это не касалось, но я знала, что Максимилиан мог прийти в неистовую ярость из-за любого пустяка. Фели иногда именовала его за глаза Румпельштицхеном, а Даффи — Александром Поупом-или-ниже. [41] Румпельштицхен — злой карлик из сказки братьев Гримм, прял золото из соломы. Александр Поуп (1688–1744) — знаменитый английский поэт, был карликового роста.

Тем не менее я временами находила Максимилиана, несмотря на его отталкивающие пристрастия и, может быть, из-за сходства нашего телосложения, интересным и полезным собеседником — до той степени, пока не принимаешь его крошечный рост за слабость.

— У нее все хорошо, спасибо, — сказала я. — Сегодня утром у нее был хороший цвет лица.

Я не стала добавлять «раздражающе».

— Макс, — спросила я, до того как он успел задать следующий вопрос, — как ты думаешь, могу я научиться играть ту маленькую токкату Парадизи?

— Нет, — ответил он без малейшего колебания. — Твои руки — не руки великого артиста. Это руки отравителя.

Я ухмыльнулась. Это была наша маленькая шутка. Было очевидно, что он не в курсе убийства в Букшоу.

— А вторая? — продолжил он. — Дафна? Неуклюжая сестрица?

«Неуклюжая» относилось к мастерству игры Дафны на рояле или, вернее, к его отсутствию: бесконечные, мучительные попытки поставить непослушные пальцы на клавиши, казалось, ускользавшие от прикосновения. Борьба Даффи с инструментом напоминала борьбу курицы с лисой, проигранную битву, всегда заканчивающуюся слезами. И тем не менее, поскольку отец настаивал, война продолжалась.

Однажды я наткнулась на нее, когда она рыдала, сидя на табуретке и уронив голову на закрытую крышку рояля, я прошептала ей: «Брось ты это, Даффи», и она набросилась на меня, как бойцовский петух.

Я даже пыталась ее приободрить. Когда я слышала ее за «Броудвудом», я перемещалась в гостиную, прислонялась к роялю и устремляла взор в никуда, как будто ее игра очаровала меня. Обычно она меня игнорировала, но однажды, когда я поинтересовалась: «Что за милая пьеса! Как она называется?», она чуть не прищемила мне пальцы крышкой.

«Это гамма соль-мажор!» — завопила она и вылетела из комнаты.

— Она в порядке, — ответила я. — По уши в Диккенсе. Не могу добиться от нее ни слова.

— А-а, — протянул Максимилиан. — Старый добрый Диккенс.

Похоже, он не знал, что еще спросить на эту тему, и я воспользовалась секундным молчанием.

— Макс, — приступила я. — Ты светский человек…

При этих словах он напыжился и вытянулся, насколько позволял его маленький рост.

— Не просто светский человек — булевардье, — заявил он.

— Именно, — согласилась я, думая, что значит это слово. — Ты когда-нибудь был в Ставангере? Ты мог бы сэкономить мне время на поиски в атласе.

— Где? В Ставангере в Норвегии?

«Попала!» — чуть не закричала я. Гораций Бонепенни был в Норвегии! Я глубоко вдохнула, чтобы взять себя в руки, надеясь, что Макс примет мою реакцию за нетерпение.

— Конечно, в Норвегии, — сказала я свысока. — Разве есть другие Ставангеры?

На миг я подумала было, что он вспылит. Его глаза сузились, и я похолодела, когда грозовые облака Максимилианова гнева застили солнце. Но затем он хихикнул, словно ключевая вода с бульканьем пролилась в стакан.