Юлия Нелидова - Дело о бюловском звере

Их история заслуживает того, чтобы стать легендой или песней о великой любви. И, увы, не менее великой трагедии.

Завернутого в пеленки Энцо нашли у ограды дворца, когда княгиня Сюзанна носила под сердцем будущую Мими. Детство и юность найденыш и красавица княжна провели вместе. Вместе проказничали, вместе штудировали греческий и латынь, вместе учились держать кисточку. Когда обоим минуло пятнадцать, синьор Карл Фердинанд решил, что негоже принцессе прозябать в обществе безродного. Скрасил детство дочери, и довольно на этом. Юношу отправили в мастерскую именитого скульптора. Но, подобно шекспировским героям, влюбленные не прекращали встреч.

Нельзя и представить их отчаяние, когда спустя год, накануне битвы с австрийцами, князь отдал руку дочери чужестранцу. В день, когда в Мантую со своим войском вошел Виктор Амадей Второй, Эмилия выехала с супругом в восточные ворота, в Россию, а князь Гонзага — в северные, он направлялся в Венецию.

Юный Энцо тем временем сражался с австрийскими солдатами в рядах добровольцев. Единственным, чего искал несчастный влюбленный, была смерть. Но со дня появления на свет, невзирая на прозвище, которое дали ему горничные князя — Морто, иначе говоря, мертвый, — смерть обходила его стороной. Сколько раз Энцо тонул, горел, падал с высокой мансарды — и ни разу ни единой царапины. Ангел смерти хранит его, говорили мантуанцы.

Вот и на этот раз его не задели ни пуля, ни штык. А при сдаче города один из австрийских капитанов отпустил его. Энцо долго шел пешком по той дороге, где накануне пронеслась карета, увезшая его прекрасную Мими. Шел день, два, неделю, месяц. Он исхудал, одежда его превратилась в лохмотья, но он продолжал идти в надежде, что отыщет эту проклятую Россию.

Тем временем Мими, став супругой Фридриха Бюлова, приняла вместе с мужем православную веру: Фридрих назвался Федором, а Эмилия — Ксенией. На чужбине она впала в такую глубокую тоску, что вскоре потеряла дар речи. Бюлов не знал, как быть. Отстроил для супруги усадьбу в итальянском стиле, разбил ступенчатые сады. Прислуживали ей исключительно итальянки, итальянские музыканты играли для нее на лютнях. Он сделал все, чтобы она чувствовала себя как на родине. Но красавица чахла на глазах и вскоре слегла.

В один из чудесных сентябрьских вечеров Мими сидела на террасе, закутавшись в шаль. Вдруг прибежала одна из ее прислужниц и, запыхавшись, выпалила:

— Там у ворот сторожа задержали странника в лохмотьях. Он мантуанец!

Эмилия побледнела и поднялась. Шаль скатилась с ее плеч на спинку кресла.

— Энцо! — впервые за два года произнесла она и бросилась за девушкой к воротам.

Но калитка была уже заперта, а стражники преспокойно играли в кости.

— Отворите замок! — гневно прокричала она по-русски. Отставные солдаты, служившие у дипломата, разом обернулись. Ого, заговорила барыня!

— Да там бродяга, каких каждый день ходит немало, — отозвался один.

— Отворите! — повторила Эмилия.

Пришлось повиноваться: барыня была настроена решительно.

Когда калитка распахнулась, взорам предстал сидящий у ворот монах, небритый, с взлохмаченными черными волосами чуть не до лопаток. С радостными воплями барыня бросилась ему на грудь. Рыдая, она успела помянуть добрую половину католических святых (приняв православную веру, Мими продолжала носить под сорочкой четырехконечное распятие).

На шум слетелась челядь, следом подоспел и сам хозяин. Глаза его расширились от удивления — он никогда не видел, чтобы его супруга была столь счастлива. Лицо ее светилось, она смеялась и плакала, обнимая чужеземца.

Бюлов немедленно дал себе слово, что кем бы этот оборванец ни был, хоть чертом лысым, он станет самым почетным гостем в его доме.

Эмилия бросилась супругу в ноги.

— О мой господин, — заговорила она на родном языке, ибо на русском от волнения не могла связать и двух слов, — этот человек — мой молочный брат. Мы жили неразлучно, пока война не развела нас. Он поклялся найти меня, и вот он здесь.

Как и пообещал мой прапрадед, Энцо Морто был принят как дорогой гость.

Юный художник полностью завоевал доверие хозяина. Бюлов, которому стукнуло полвека, искренне привязался к нему и вскоре уже называл его не иначе как «дитя мое» и «сын мой». Вечерами они беседовали, днем выезжали в охотничьи угодья пострелять зайца. Уже нельзя было сказать, кому больше радости доставлял Морто — хозяину или вновь обретенной молочной сестре.