Юлия Крён - Убийства в монастыре, или Таинственные хроники

— Я не знаю, почему ты заступаешься за нее, София... Рагнхильда фон Айстерсхайм. Но я вижу, что ты это делаешь. С этого часа на тебе больше нет моего проклятья.

Она пристально, но недолго смотрела ей в лицо и отскочила от нее, как только из кельи позади них раздался звук. Он не был ни громким, ни пронзительным, ни страшным, как в былые времена, — но не было сомнения в том, что этот звук издала Изамбур: она тихо плакала.

С наступлением весны Изамбур больше не могла ходить. Для того чтобы она все же могла наслаждаться теплыми, солнечными днями в монастырском саду, София вместе с другой крепкой сестрой относили ее в сад и сажали на маленькую каменную скамейку. Нельзя было понять, нравилось ли это королеве. Ее взгляд был слепым и пустым, черты ничего не выражали, она только изредка поднимала нос и вдыхала аромат фиалок, крокусов и колокольчиков. В монастыре, в котором София провела детство, сад разбивали для того, чтобы выращивать овощи и зелень. Здесь же клевер и дубровник, розы и лилии прославляли красоту мира, который Бог создал из пустоты благодаря своей воле.

София часто оставляла Изамбур сидеть одну, потому что ей самой быстро становилось скучно смотреть на всю эту роскошь. Но иногда, когда ее пальцы болели от постоянного письма, а глаза, потерявшие с возрастом свою силу, слезились, она сидела с ней и наслаждалась мягким воздухом и молчанием Изамбур. Молчание ничего не требовало и успокаивало. Оно стояло перед Софией как голая стена или чистый лист пергамента.

Соблазненная молчанием Изамбур, она начинала заполнять пустоту словами, как тогда, когда Теодор вернулся в Париж и она выплескивала все свое недовольство и свои надежды на королеву, потому что только с ней могла говорить о них. Тогда она взяла ее руку, чем сильно тронула Теодора. Сегодня же она сидела от нее на большом расстоянии, но говорила все, что приходило ей в голову, ни о чем не умалчивая.

Она рассказывала о своей жизни, о детстве, проведенном в монастыре, о голоде Мехтгильды и клейких волосах Гризельдис, о Бернхарде фон Айстерсхайм, ее образованном и позднее сильно искалеченном отце, об ужасной тетке Берте и ее грязном доме в Любеке.

Воспоминание было похоже на неплотно сплетенную книгу. Иногда не хватало каких-то страниц, и она не знала, не обманывает ли она свою память и не представляет ли себе того, чего на самом деле никогда не было. Все эти события не стоили того, чтобы их записывать, и сегодня София считала их второстепенными, но поскольку Изамбур не слушала ее и никогда не отвечала, Софии не казалось пустой тратой времени рассказывать о них.

Пергамент был дорогим, его следовало экономить. А молчаливого присутствия и ранодушия Изамбур было сколько угодно, и это способствовало тому, чтобы произносить беспорядочные, необдуманные слова.

Однако в тот день приятная тишина была нарушена. София услышала голос той, что уже много лет не разговаривала с ней.

— Зачем ты это сделала? — плаксиво сказала женщина. — Почему помешала королеве Изамбур покинуть монастырь и познать славу и почет? Я слышала об этом, мы все слышали: ты дала отпор делегатам Бланш и они уехали ни с чем. Тебе должно быть стыдно, что ты не дала ей возможность решать самой!

София вскочила. В последние годы она видела свою дочь Катерину только издалека. Теперь она заметила, что ее прежде румяное лицо опухло, а кожа под подбородком стала дряблой. Голубые глаза смотрели на мир злобно.

— Я вовсе не хотела помешать Изамбур познать почет, — спокойно ответила София и попыталась взять себя в руки. — Но посмотри на нее: она стара и слаба и никогда не любила длительных поездок. Я не позволю другим использовать ее в своих целях и будоражить ее мирную жизнь.

Катерина разинула рот от удивления. Сначала она, казалось, не верила, а потом просто выплеснула на мать давно копившийся гнев.

— Да что ты, — прошипела она. — Она ведь святая. Говорят, что за все годы лишений и унижений она не утратила веры в Бога. Она — образец для всех нас. И ты, с твоей грязной душонкой, осмеливаешься не пускать ее, не давая никому возможности воспользоваться ее чудодейственной силой? София горько усмехнулась.

— Ды посмотри же на нее! — повторила она свое требование, больше не испытывая никакого желания защищаться от нападок дочери. — Это она-то верит в Бога? Ха! Она слепая, немая и, скорее всего, глухая. Она не святая, а слабоумная, не-азвисимо от того, что воображают себе такие жалкие святоши, как ты. Вас никогда не интересовало, что ей хочется на самом деле!