Жан-Франсуа Паро - Дело Николя Ле Флока

Николя долго блуждал по темным улицам и набережным, где ему то и дело приходилось отбиваться от жриц продажной любви; они повисали на нем и шамкающими беззубыми ртами ласково шептали непристойности. В одном из таких, накрашенных сверх всякой меры и с провалившимся носом существ он, как ему показалось, узнал старуху Эмилию. Эта Эмилия, призрак, вынырнувший из прошлого, в свое время, будучи свидетельницей, сопровождала его на Монфокон, где она имела обыкновение вырезать куски мяса из сваленных там лошадиных туш и варить из них суп, а затем торговать им вразнос. Воспоминание о старухе Эмили пробудило целый рой образов и лиц, среди которых постоянно мелькало лицо молодого человека с улицы Верней. Зайдя в прокуренный кабак возле моста Менял, он проглотил стаканчик «горлодера» и, изрядно проблуждав городу, наконец очутился на улице Монмартр перед домом Ноблекура.

Кухня являла собой картину великого беспорядка, обычно сопутствующего удачному приему. Он с горечью покачал головой: итак, целый вечер его оскорбляют, он убегает, прячется и созерцает кухни. На втором этаже звучали голоса и взрывы смеха, время от времени заглушаемые громогласными репликами Гийома Семакгюса. Дверь в библиотеку, где обычно накрывали стол, была приоткрыта; остановившись, Николя прижался пылающим лбом к деревянному косяку, и тотчас ноздри наполнились запахом лака; он стоял и слушал, что говорили его друзья.

— К такому чуду, — возглашал Семакгюс, — приступать надобно с особой деликатностью. Излишне длинный надрез попустит внутрь слишком много воздуха, и тот, смешавшись с находящимся внутри паром, рискует нарушить хрупкое равновесие и вызвать оседание всего сооружения. Предстоящая процедура напоминает операцию, сделанную мной в разгар бури в открытом океане в виду острова Бурбон [5] Современное название — остров Реюньон (примеч. переводчика). . Нужно было сделать трепанацию черепа и удалить часть, затронутую менингиальным воспалением…

— Фи! Наш хирург опять не может обойтись без медицинских подробностей! — воскликнул Ноблекур. — Неужели он и дальше будет пичкать нас своими познаниями о страшных болезнях? Мне кажется, ожидающее нас удовольствие нисколько не согласуется с его речами. Что вы на это скажете, Лаборд?

— Король научился великолепно делать вскрытия, — ответил Лаборд. — Совершая эту операцию, он проявляет одновременно и решительность, и нежность. Как будто перед ним очередная курочка, которую ему надо окучить!

— Не угодно ли вам замолчать, распутник вы этакий! — воскликнул бывший прокурор, икая от смеха. — Здесь же дамы. Разумеется, в моем возрасте у меня уже нет твердости в такого рода делах, и рука моя дрожит…

— Слово корабельного хирурга, вот ответ, который хотел прозвучать высоконравственно, а на деле лишь преумножил непристойность реплики предшествующего оратора!

Вмешался Бурдо:

— Николя взрезал бы его одним взмахом руки. А теперь придется это сделать вам. Если он простоит слишком долго, он будет не столь прекрасен, и прослойки внутри станут слишком мягкими.

— Ах, как нам не хватает Николя, — вздохнул Ноблекур. — Но он влюблен, и влюблен чрезмерно, а при его чувствительности и деликатности, его эта чрезмерность, похоже, немного угнетает.

— Когда наш товарищ посещал юную красавицу с улицы Сент-Оноре, — проворчал Семакгюс, — он был самым веселым сотрапезником.

При упоминании о Сатин, юношеской интрижке комиссара, воцарилась тишина; теперь Сатин содержала «Коронованный дельфин». Нежные узы, некогда связавшие ее с Николя, ослабли, но не канули в Лету. Комиссар изумился, узнав, сколь хорошо друзьям известна его личная жизнь, и немало обрадовался, услышав в их словах не горечь и досаду, а искреннее сочувствие и снисхождение к его слабостям.

— Что ж, — продолжил Лаборд, — в ожидании возвращения блудного сына, не ведающего, какое чудо он пропускает, предоставим честь действовать тем, кто достиг в этом деле совершенства! Дамы, приступайте!

Начавшаяся после слов Лаборда суета заинтересовала Николя, и он решился заглянуть в приоткрытую дверь. Его взору открылась сцена, напомнившая картины, которые в Салоне из года в год восхищали любителей: несколько человек, собравшихся в обставленной с большим вкусом комнате, предназначенной для наслаждений, даруемых природой и обществом. Тонкие свечи мягко освещают собеседников, переживающих чарующие минуты задушевной близости. Пристроившись половчее, Николя устремил взор в красивую комнату, где три стены из четырех занимали книжные шкафы из светлого дерева, а за овальным столиком, вокруг водруженного на него огромного серебряного блюда с изображением сцен из похищения Омфалы, сидели четверо сотрапезников. Всякий раз, когда наступал праздник или подходящий случай, оправдывавший появление на столе сего предмета, Пуатвен, недовольно ворча, яростно начищал его до блеска, словно дароносицу для литургии гурманов. Два надраенных серебряных подсвечника дополняли картину. Лаборд, Семакгюс и Бурдо устремили взоры на Ноблекура; бывший прокурор, в длинном парике времен регентства и черном фраке, застегнутом на все нефритовые пуговицы, осуществлял приготовления к началу загадочной церемонии.