Майкл Грегорио - Критика криминального разума

Целая река засохшей крови вылилась из разбитого носа на белую холщовую рубашку. Тотцу удалось размозжить себе голову или сломать шею. Несколько мгновений я смотрел на тела, потом отвернулся. Как мне следует реагировать на происшедшее? Рассматривать их в качестве пятой и шестой жертвы кенигсбергского маньяка или, подобно Морику, в качестве жертв моего собственного непрофессионализма?

— Уберите их, — пробормотал я. Я смотрел, как солдаты маршируют по двору со своей мрачной ношей, и попытался справиться с депрессией, одолевавшей меня. — Немедленно пошлите патруль на Магистерштрассе, сержант, — приказал я. — Кто-то прошлой ночью проник в сад профессора Канта. Возможно, убийца.

Кох нахмурился:

— Надеюсь, Канту не причинили никакого вреда?

— С профессором все в порядке. Но нельзя считать, что ему ничего не угрожает. Он будет пребывать в постоянной опасности, пока мы не завершим дело о кенигсбергском убийце, — пробормотал я сквозь зубы. — Складывается впечатление, что убийца наглеет с каждым днем.

— Вы в самом деле полагаете, что он попытается убить профессора, сударь? До сих пор маньяк выбирал свои жертвы случайно. В этом была его сила. Никто не знал, где и когда он нанесет следующий удар. Поэтому не в его духе нападать на вполне конкретную жертву и по совершенно конкретной причине.

— Возможно, он изменил стратегию, — ответил я, однако слова мои прозвучали неубедительно даже для меня самого. — Убийца безлик, скрыт под маской анонимности, но он знает, кто мы такие. Совершенно очевидно, преступнику известно, что к расследованию его преступлений подключен и Кант, и он также знает, где его можно отыскать практически в любой час дня и ночи. Ведь профессор редко выходит из дому.

— Я отдам соответствующие распоряжения дежурному офицеру, герр поверенный, — сказал Кох.

Он побежал по двору, и несколько минут спустя вооруженный патруль вышел через главные ворота. У меня словно гора с плеч свалилась, но легче я себя не почувствовал. Мысль о том, что случилось за прошедший день в Кенигсберге, и о том, что еще могло случиться, давила мне на душу, подобно тяжелой гранитной плите. Тьма надвигалась на меня. Тьма и страшное чувство ответственности. Три человека погибли по моей вине. Я закрыл глаза, чтобы отогнать жуткие видения.

— Вы побледнели, сударь. — Кох стоял передо мной с выражением озабоченности на лине. — Не стоит так переутомляться, сударь. День выдался долгий и тяжелый, но в полковой кухне можно подкрепиться. Вы с завтрака ничего не ели.

— Спасибо, Кох, — ответил я и попытался улыбнуться. — Вы мне как нянька.

Его непроницаемое лицо немного смягчилось.

— Следуйте за мной, сударь.

Я все больше склонялся к мнению, что при всех моих оплошностях по крайней мере одно правильное решение я все-таки принял. После всех сложностей, с которых начиналось наше знакомство, сержант Кох показал себя с лучшей стороны. Распахнув дверь, он провел меня в обширное сводчатое помещение, жарко натопленное керамической печью гигантских размеров.

— Гарнизонная столовая, — пояснил он.

В воздухе стоял густой запах пота и вареной баранины, однако меня он не раздражал. После ароматов кантовской лаборатории — смеси метилового спирта с запахами разлагающейся человеческой плоти — здешние казались мне вполне приемлемыми. Это были запахи живых людей, занимавшихся важными делами: работой, едой, защитой города и его обитателей.

Кох усадил меня, затем куда-то удалился и вернулся несколько минут спустя вместе с молодым солдатом в белом фартуке, поставившем передо мной поднос. На нем была чашка бульона из баранины с плававшими в ней толстыми хрящами, черный хлеб и красное вино. Солдатская трапеза. Я набросился на нее с волчьим аппетитом, а Кох стоял рядом с видом гордого ресторатора.

Почти сразу же я почувствовал себя намного лучше.

— Не для слабых желудков, Кох, — скачал я между двумя очередными ложками бульона, — но, пожалуй, самая вдохновляющая еда, которую я когда-либо ел в жизни. А теперь, что вы можете сообщить мне о женщине, нашедшей первый труп, и о жандарме, разговаривавшем с ней?

Я проглотил еще ложку бульона.

— Как его зовут?

— Люблинский, сударь.

— Вы с ним беседовали?

Он кивнул.

— Весьма своеобразный человек, герр поверенный, — ответил Кох.

Я перестал есть и взглянул на него:

— Что вы имеете в виду?

— Сами увидите, сударь, — ответил сержант с неловкой улыбкой. — По моему мнению, было непростительной ошибкой оставлять столь деликатное дело в руках грубых солдат. Когда речь идет о сражении, они знают, что им делать. Но попросите их поговорить с женщиной, и невозможно предсказать, что из этого выйдет.