Майкл Грегорио - Критика криминального разума

— Вы имеете в виду солдата? В этом ваша теория?

Кант снова обратил все внимание на меня, словно Кох вообще не открывал рта.

— И вот представьте себе, Стиффениис, что в руках подобного человека оказывается власть над жизнью и смертью! И он находит свою жертву. Он выбирает время и место исполнения задуманного, — произнес Кант, загибая тонкие бледные пальцы, словно ведя подсчет. — У нас на земле только Бог обладает таким безграничным могуществом. Акт убийства сам по себе может стать источником огромной власти и удовольствия, но это еще далеко не все. Посмотрите туда. — Он указал на противоположный берег, заполненный толпой. — Посмотрите на солдат, что стоят на мосту. Подумайте о нашем присутствии здесь, об ужасе, заставившем власти обратиться к нам за помощью. Кто бы он ни был, каковы бы ни были его истинные мотивы, он нарушил нормальное течение жизни в Кенигсберге, сделался проводником сил Хаоса. Он руководит нами всеми!

— Власти, сударь? — нахмурившись переспросил Кох. Слово «власть», казалось, напугало его больше всего остального.

— Да, он обладает властью, не подчиняющейся никаким человеческим законам и не имеющей никаких пределов, сержант Кох. Он божество. Или дьявол, если хотите.

Холодный порыв ветра пробежал по поверхности реки Прегель. Когда заговорил доктор Вигилантиус, его голос звучал подобно весеннему треску тающих полярных льдов.

— Профессор Кант, — произнес он. — Ничем не могу быть больше вам полезен, сударь. Если я вам понадоблюсь, вы знаете, как меня отыскать.

— Вы оказали нам неоценимую помощь в этом деле, сударь, — ответил Кант с таким почтением, словно перед ним стоял Дэвид Юм или Рене Декарт. — Стиффениис в своем расследовании, конечно же, воспользуется вашими открытиями.

Бросив в мою сторону последний презрительный взгляд, Август Вигилантиус, сверкающий метеор из сведенборговской вселенной, повернулся и пошел прочь по берегу реки. Он больше ни разу не появился в Кенигсберге за все время моего пребывания там, за исключением нескольких упоминаний в «Хартманнс цайтунг». «Срочное дело», о котором он говорил нам, подразумевало беседу с козлом, в которого вселилась душа фермера — его прежнего владельца.

Кант тепло мне улыбнулся:

— Надеюсь, он нам больше не понадобится. А теперь вернемся к вашей теории заговора, Стиффениис. Вы должны ее проверить.

Я снова был крайне удивлен.

— Мне показалось, вы не разделяли моего мнения, сударь?

— Это ваша теория, Стиффениис, — произнес он с несомненной теплотой в голосе. — И вы должны ее проверить. В экспериментальной проверке теорий — суть современной научной методологии. Сейчас же отправляйтесь в Крепость и допросите людей из гостиницы. Когда закончите, я хочу вам кое-что показать.

— Простите, герр Стиффениис, — вмешался Кох. — А как насчет рыбака, нашедшего труп? Вам нужно и с ним поговорить, сударь.

Прежде чем я успел ответить, Кант повернулся к Коху и с раздражением набросился на него:

— Не растрачивай попусту время своего хозяина! Этому бедняге ничего не известно, я абсолютно уверен. Я заеду за вами в четыре часа, — сказал он, поворачивая в сторону моста. Сделан несколько не очень уверенных шагов, он снова обернулся ко мне с загадочной улыбкой: — А вам не хочется побольше узнать относительно «когтя дьявола», Ханно?

Он не стал дожидаться моего ответа.

— Я к вашим услугам, сударь, — пробормотал я, молча наблюдая за тем, как он проследовал к лестнице, которая вела на дорогу. Затем я отдал приказ убрать тело Морика и дождался, пока солдаты закончат выполнение этого печального поручения. Когда они закрывали его лицо, я вдруг вспомнил жеманную улыбку фрау Тотц, ее притворную озабоченность поведением мальчика, и меня охватил приступ гнева.

— В Крепость, Кох! — крикнул я. — Пришло время кое-кому развязать языки.

Кох с озабоченным видом оглядел помещение.

— Я приказал перенести сюда ваши вещи из гостиницы, — сообщил он. — В такой спешке это было единственное, что я смог сделать, сударь.

Комнатка на втором этаже Крепости была совсем крошечная. В ней хватило места только для узкой кровати и деревянного стула, на котором разместился весь мой багаж. В воздухе стоял тяжелый кисловатый запах застоявшейся мочи из треснувшего фарфорового ночного горшка. В окно, располагавшееся очень высоко, практически не проникал свет, и, кроме всего прочего, в комнате было почти так же холодно, как и на улице. Никому не пришло в голову затопить печь. Вопли и стоны заключенных из подземной тюрьмы, к счастью, почти не были слышны, но если бы в замочной скважине вдруг повернулся ключ, и мы оказались бы заперты здесь, как в темнице, я бы ничуть не удивился.