Майкл Грегорио - Критика криминального разума

— Вон там, сударь. — Штадтсхен указал факелом в сторону дальнего угла склепа.

Человек, найденный в лесу, лежал на подстилке из грубой дерюги. Мне пришлось признать, что Штадтсхен был прав. Слово «труп» здесь не совсем подходило. Я почувствовал, как у меня внутри поднимается ураган отвращения, и услышал, как Штадтсхен откашлялся и сплюнул на пол.

— Надеюсь, он уже был мертв, когда его разрывали на части, — пробормотал офицер, когда я вставлял свой факел в кольцо на стене.

Решив следовать рекомендациям профессора Канта, я опустился на колени рядом с останками, чтобы внимательно их осмотреть. Я заметил ребра и кости, части позвоночника, сломанного по меньшей мере в трех местах, остатки скелета рук и ног, бледно-оранжевого или темно-коричневого цвета там, где были вырваны мышцы и мясо. Клочья прозрачных сухожилий и обломки хрящей все еще висели на суставах, но не осталось практически никаких мягких тканей. Определить степень окоченения трупа было невозможно. Поэтому нельзя было сказать точно, когда погиб этот человек.

— О Господи, как же они проголодались, сударь!

Слова Штадтсхена были резки и грубы, но мне пришлось признать, что замечание его очень точно. Порывшись в карманах, я вытащил ключ от своего кабинета. Воспользовавшись им, я не без труда повернул к себе сверкающий череп. И в это мгновение истинный смысл многочисленных memento mori, [34] Помни о смерти. Человеческий череп, служивший постоянным напоминанием о смерти (лат.). которыми мы так любим украшать наши прусские церкви, дошел до моего понимания с такой проникновенной ясностью, каковой прежде я никогда не испытывал. Мне потребовалось некоторое время, чтобы набраться мужества и более внимательно взглянуть на лик смерти, представший мне с уже отвалившейся нижней челюстью. Кожа полностью отсутствовала — звери сожрали уши, щеки и подбородок. И лишь небольшую прядь волос на самой макушке хищники почему-то пощадили.

Хотя волосы пропитались кровью, концы у них были чистые. Они были абсолютно белые. Человек преклонного возраста или преждевременно состарившийся. Хотя, возможно, он поседел мгновенно, заметив, что его преследуют голодные волки и что он обречен? Я отбросил это маловероятное предположение и вновь инстинктивно подумал о Мартине Лямпе, лакее Канта, секретаре, глубокой ночью переписывавшем труды хозяина, слуге, которого я никогда не видел. Насколько мне было известно, Лямпе было почти семьдесят лет. Его волосы вполне могли быть седыми.

— Они начали с более сочных частей, сударь. Со щек и губ, мышц и жира, мяса на руках и ногах.

Штадтсхен стоял у меня за спиной, наклонившись вперед и внимательно всматриваясь поверх моего плеча. Я бы предпочел, чтобы он стоял немного дальше и не мешал моей работе. Но вместо этого он протянул палец и коснулся черепа, который откатился набок, обнажив покрытые хрящами трубки трахеи и пищевода, каким-то чудом сохранившиеся при нападении хищников.

— Они оторвали ему голову, сударь. Совершенно ясно, что этот случай не имеет никакого отношения к вчерашнему убийству вашего помощника.

Я задумался на мгновение, вспомнив Амадея Коха, чье тело лежало в часовне Крепости. По крайней мере, размышлял я, его смерть наступила внезапно, была быстрой, и мне удалось уберечь его от ужасов подземного склепа.

— Простите меня, сударь. Я знаю, что вы были очень дружны.

И вновь я попытался не обращать внимания на поток слов Штадтсхена и сосредоточиться на осмотре телесных останков в поисках какого-нибудь, пусть отдаленного намека на то, кем мог быть этот человек. Грудная клетка, таз, бедра и масса беспорядочных костей лежали посередине жуткого кровавого месива — того, что осталось от внутренних органов. На более крупных костях были заметны вмятины от острых зубов или, точнее, клыков. Нагнав жертву, звери, по-видимому, завалили ее на землю, схватив за руки и за ноги. И сразу принялись за работу. Кое-где в кровавой груде были заметны присохшие обрывки одежда, и я решил не прикасаться к ним. Я все равно не получил бы никакой полезной информации. Установить цвет лохмотьев было уже невозможно из-за пропитавшей их крови.

— Не осталось никакой одежды, по которой мы могли бы что-то определить, — сказал я. — Никакой обуви.

— Думаю, звери все сожрали, — отозвался Штадтсхен, не сознавая, естественно, какое значение могло иметь обнаружение ботинок с отчетливым крестовидным надрезом на подошве. — Голодного волка любая еда устроит, сударь. У него пищеварение, как у французского гренадера. Я даже слышал, что они своих детенышей пожирают. Волки то бишь, а не французские гренадеры.