убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— Здесь, значит, ночью сидели лакей и горничная, — задумчиво произнес Георгий Глебович. — Только как же они хоронились от сторожа? Крыльцо… терраса широкая, никаких заграждений у вас тут не отмечено…

— Баллюстрадка имеется, низенькая, и вьющееся растение посажено, прежде всё вьюнок, или там бобы с горошком садили, а о прошлом годе какую-то лияну Людвига Карловна из Франции выписали. У них на цветах э-э… легкое помрачение. Ежели те двое в темном платье были, то и не разглядишь. Фонарь над крыльцом Людвига Карловна вешать не велят, чтобы комары в дом не летели.

— И как вы хорошо осведомлены, Акинфий Мефодьевич, — восхитился Жуковский, разглядывая план дачи. — И где какая яблоня растет, и какие цветы мадам Цванцигер из Парижа выписывает!

— Ну, может, и не из Парижу, может, откуда-нибудь из Лондону, — засмущался Акинфий Мефодьевич, чуть причмокнув, хотя ириски за его щекой не было: прежнюю он уж сжевал, а новую при высоком городском начальстве достать из бонбоньерки стеснялся.

— А вот здесь, — продолжал Акинфий Мефодьевич, указывая карандашиком на неправильной формы густо заштрихованное пятно, почти у самого забора, — здесь прудик Людвига Карловна велели выкопать, для водных растений: лилий, кувшинок и лотусов. Лотусы не прижились, зато завелись лягушки, ну и комары, отчего мадам Штранц очень с Людвигой Карловной ссорятся и даже разговаривать перестали. А подле прудика, вот тут беседка. В ней только в дневное время находиться возможно, опять же из-за комарья. Тут вот калиточка в переулок, чтобы когда к морю, сюдой идти, а не обходить по улице. Днем отворена обычно, а на ночь запирается на врезной замок. А тут вот, возле калитки – флигелек на три комнаты, прежде здесь покойный Людвиги Карловны брат летом обретался. У него с головой было помутнение, потому окна решеткою забраны.

— Вот еще бы план самого дома, с указанием комнат, и кто из дачников в какой комнате размещен, — сказал Георгий Глебович. — Сможете, Акинфий Мефодьевич?

— План – это мы сможем, это запросто, а вот кто где живет – тут уверенности нету. Ну да Константин Аркадьич, может быть, вспомоществуют… — говоря это, Акинфий Мефодьевич засеменил к своему столу.

— А где было найдено тело, Константин Аркадьич? — спросил Жуковский, разглядывая план дачи.

Константин Аркадьич вздрогнул. Он изнывал от жары, от жажды, но более всего от тоски. И ругал себя: зачем, ну зачем пошел он, Заславский, в околоточные надзиратели?..

— Может, за кваском послать? — спросил жалобно. — Очень уж день сегодня душный…

Предложение было одобрено, и Константин Аркадьич вызвал Прыща и отправил его за квасом. Тот, что в партикулярном, посмотрел на Прыща внимательно и, когда затворилась дверь, сказал:

— А вот вам и отгадка, откуда пресса про убийство прознала. Во всяком случае, бульварные газеты.

— Почему это вы на Прыща думаете? — слегка обиделся за подчиненного околоточный надзиратель. — Данила службу знает, не новичок, языком зря трепать не будет.

— Было у маменьки два сына: один умный, а второй дурак, — сказал молодой человек в партикулярном, глядя в потолок с мечтательным видом. — Один пошел служить в полицию, другой все учился, да не выучился. И сделался газетным репортером. А поскольку от батюшки доставшаяся фамилия была весьма неблагозвучна, свое родовое именование – Прыщ – сменил, и стал прозываться более для газеты подходяще, Известиным. Пишет в газетах, в основном бульварных, под различными псевдонимами.

Акинфий Мефодьевич причмокнул ириской. Утвердительно причмокнул.

— И откуда ты, Феликс, это знаешь? — спросил товарищ прокурора.

— В гимназические годы матушка моя каждое лето снимала у Прыщихи мезонин – вместо дачи. Я младшего Прыща репетировал – за стол и помещение.

— А я-то гляжу, никак не пойму, отчего мне ваше лицо такое знакомое! — обрадовался Акинфий Мефодьевич. — А вы Екатерины Ивановны сынок будете? Поклон нижайший вашей маменьке передайте, будьте любезные…

Товарищ прокурора слегка улыбнулся, но обратился к Константину Аркадьевичу:

— Так что же с телом?

— Да не тело, она еще живая была, — ответил Константин Аркадьевич, беря протянутый ему товарищем прокурора карандашик. Карандашик был маленький – просто кочерыжка какая-то карандашная, право слово! – и в толстых пальцах околоточного помещался неудобно. — Вот тут гряды идут, от кухни вдоль дорожки, — он нарисовал несколько линий, получившихся корявыми. — А вот туточки, едва в трех саженях от бокового крыльца, она и лежала, ногами к дому, а головой к забору, только чуть наискосок, в направлении нужника. Я даже подумал, что, может, она по нужде шла, но при наличии в доме клозета… — говоря это, Константин Аркадьевич густо покраснел. Как-то неловко было о таких вещах говорить с образованным начальством.