Андрей Зарин - Казнь

В недалеком будущем Косяков мечтал устроить жену при больнице, а самому переехать в город и открыть настоящую практику.

Но в последнее время мечты Грузова и Косякова стали омрачаться. Правда, две недели, каждую пятницу, они получали от Можаевой по сто рублей, но потом вдруг не только прекратились платежи, но даже и она сама не подавала признаков жизни.

Друзья пали духом.

Они по очереди стерегли дом Можаевых, думая увидеть Елизавету Борисовну, но она не показывалась в городе; они осторожно наводили справки о ней у прислуги, но без всякого результата, и лица их изменялись сообразно их характерам. Лицо Грузова вытягивалось и тускнело, в то время как лицо Косякова хмурилось и принимало угрожающий вид.

– Антоша! – сказал раз многозначительно Косяков, входя рано утром к Грузову, который тщетно высматривал в это время признаки усов в зеркале. Он быстро выпрямился и, кивнув ему, обратился к матери:

– Мамаша, оставьте нас. Сходите к Софье Егоровне!

– Как же, Антоша, ежели я хотела…

– Мамаша! – перебил ее Грузов угрожающим возгласом..

– Иду, уж иду! Не сердись! – старуха быстро оправила платок на голове и юркнула в дверь.

– Что, Никаша? – спросил тогда Грузов у своего друга, садясь и указывая ему на кресло.

Косяков грузно опустился. v

– Я, Антоша, больше ждать не могу. Баста! Пусть или выкупает, или скандал! – он угрожающе махнул рукою.

Грузов съежился.

– Но, Никаша… ежели скандал, тогда ведь мы…

– Глупости! Беру все на себя. Тебя никто не знает, а мне надоело. Я покажу ей зубы. Я решил.

– Что же ты решил, Никаша?

– Я еду туда! – он указал пальцем на окно, Грузов кивнул.

– И добиваюсь свидания! – окончил Косяков. – Сегодня еду!

Грузов кивнул еще раз.

– Хорошо, Никаша, – сказал он, вздохнув, – ты знаешь, я тебе во всем доверяю. Ты голова!

Косяков самодовольно улыбнулся.

– Я сегодня еду! Ты дай мне пять рублей! У меня своих мало; и потом, скажи старухе, чтобы за ней посмотрела, – и он указал на дверь.

– Хорошо, Никаша! Только как мы ее спать класть будем и все прочее?

– Гм! – Косяков задумался, но тотчас сообразил: – У нас тут Воробьев этот, кондитер, попроси его! Она его любит!

– Ну, ну! – согласился Грузов и полез в карман за деньгами. – Что же, с Богом! Я тебе во всем доверяю.

– Видишь ли, я сперва думал: ты поедешь, но тебе неловко, тебя все знают, и потом, ты не речист!

– Да, да! – согласился Грузов и встал. – Что же, пойдем выпьем посошок!

Через пять минут они сидели в алькове зала гостеприимного трактира» Зайдем здесь»…

Весенина последнее время все чаще томила тоска одиночества, и теперь, когда он после работы ехал к Можаевым по привычке провести вечер, это же чувство охватило его. Солнце уже опустилось за лес, и небо окрасилось заревом пожара, бросая на землю красноватый отблеск, природа смолкала, только кое – где перекликались изредка птицы да вдалеке куковала кукушка, и среди необъятной природы, под впечатлением тихо угасающего дня, Весенин почувствовал с небывалою силою свою тоску. Для чего он живет? Кому нужен?.. Вожжи выпали из его рук, и лошадь шла привычным шагом по знакомой дороге.

Почему так нелепо сложилась его жизнь и о том ли он мечтал в период юности? Прямо из института – сюда, в эту глушь, и здесь вся остальная жизнь. Что привлекло его? Бесспорно, Можаев – обаятельная личность, он полюбил его, привязался к его девочке, теперь Вере Сергеевне, но в этой семье скоро появился чуждый элемент, в лице второй молодой жены, и был же момент, когда он хотел расстаться с Сергеем Степановичем.

Хотел и – остался! Ему тяжело было расставаться с подростком Верою, – и дело расширялось, и ему стало жалко его.

Да разве все переделаешь? Вот теперь построится фарфоровый завод, придумается еще и еще новое; ему‑то что до этого? На его место найдутся десятки, сотни людей.

Дело, дело и дело, и ничего, кроме него. Скучно! И теперь сиротливо, а когда наступает зима и он все долгие вечера проводит в обществе старой Ефимьи – тогда жизнь становится невыносимой. Жажда личного счастья пробудилась в его душе и залила мучительной грустью.

Лошадь вдруг рванулась в сторону. Весенин очнулся, взял в руки вожжи и оглянулся. От опушки леса, приветственно махая белой фуражкой, к нему приближался какой‑то господин в городском костюме.

– Тысячу извинений! – заговорил он, приближаясь. Весенин остановил лошадь. Незнакомец с пенсне на носу, с роскошными баками изящно поклонился ему и сказал: