Дарья Плещеева - Число Приапа

– Господин Хинценберг!..

– Деточка, я бизнесмен. Я латышский бизнесмен. Ты знаешь, я в своем бизнесе ошибаюсь очень редко. Тут у меня с головой все в порядке. И я не интересуюсь политикой. Но у меня были два брата, Рудольф и Ян. Два хороших латышских парня. У меня могли быть племянники – замечательные латышские детишки. Но моих братьев предали такие же латыши. Их нет, я не знаю, где они похоронены, а на старости лет это очень важно. И моих родителей предали латыши. А теперь предателей и убийц считают героями, и я этого не могу понять. Неужели я единственный живой латыш, чьих родных убили другие латыши, теперешние герои? У меня когнитивный диссонанс, деточка. Я понимаю, что исторической справедливости нет и быть не может. Но у меня были два брата… и получается, что Вецозолс и Тирумс – герои?.. Меня вырастил Анисимов. Он был хозяйственником, строителем. Я могу пройти с тобой по городу и показать дома, которые он строил. Дом колхозника… теперь это Академия наук… А мне говорят, что он оккупант. Когнитивный диссонанс. Я не знаю, что это такое, но это именно оно. В пятидесятом, кажется, году сестра нашла нашего дядю, он служил в сорок третьей латышской стрелковой дивизии, но после войны поселился в Латгалии. Значит, и мой дядя Ансис – оккупант? Но знаешь, что меня утешает?

– Что, господин Хинценберг?

– Эх… у каждого свой маленький бизнес, деточка… При советской власти очень заботились о красных латышских стрелках – тех, которые остались живы. И я знал одного человека, он работал в музее красных латышских стрелков, где они собирались. Однажды он мне сказал: чудеса, да и только, их с каждым годом все больше, еще десять лет – и в Латвии окажется столько же стрелков, сколько было в начале Первой мировой, а их тогда насчитывалось чуть больше десяти тысяч. Они размножаются почкованием? Или прорастают из земли, как грибы? И вот я думаю – может, и с легионерами теперь та же история? И у них свой маленький бизнес? Может, на самом деле убийцы уже давно лежат в земле? И те, кто окружили партизанский отряд, и те, кто охраняли Саласпилс? Может ведь быть такое чудо?

– Наверное, может, – ответила Тоня.

Курляндия, 1658 год

Кнаге в смутном состоянии души вернулся на мельницу, где у него лежали кое-какие пожитки, думал сразу оттуда убраться – но не выдержал и завалился спать в сарае. Проснулся он ближе к полудню.

Мельничиха сильно беспокоилась о муже и посылала детей следить за усадьбой.

– Их еще не повезли в Гольдинген, – сказала она. – Но с самого утра туда поскакали двое конных. Мой Петер проводил их чуть ли не до старого городища, залез наверх и видел, как они ускакали на север. До Гольдингена две немецкие мили, туда и пешком можно быстро дойти. А потом они вернулись, и в усадьбе какая-то суета… Ох, не к добру, не к добру!

– Мало ли какие у шведов дела, – рассеянно отвечал Кнаге. У него были заботы поважнее – дойти до Фрауэнбурга и благополучно оттуда уйти с вещами. Но куда – он не мог решить. В Либаву? Так вряд ли торговые суда причаливают каждый день – война все-таки. Пешком в Польшу? Опять же – война. И как в дороге заработать на пропитание – неизвестно. Погнавшись за богатой невестой, мазила попал в большую беду…

И где та невеста? Помнит ли о женихе? Или выкинула его из души, чтобы ничто не напоминало о неудаче?

Место на липе занимал младший из мальчишек, пятилетний Бренцис – так местные жители сократили звучное имя «Лаврентиус». Вдруг он закричал оттуда.

– Что? Что такое? – спросила мать-мельничиха.

– Они уезжают из усадьбы!

Действительно, шведы во главе с офицером попарно выезжали из ворот. Направились они, как объяснила мельничиха, в сторону Туккума. Мельника и парней с собой не вели – и мельничиха вдруг поняла, что их уже нет в живых. Она разрыдалась.

Живописцу дела не было до шведских маневров. Он мечтал оказаться где-нибудь подальше от Шнепельна – миль за тысячу. Но взволнованная мельничиха вцепилась в его рукав, умоляя вместе с ней идти в усадьбу, помочь похоронить мужа. Он не сумел выругать ее, отцепиться и убежать. Пришлось идти.

Усадьба, совсем недавно – процветающая, была разорена. Однако ни виселицы на заднем дворе, ни трупов Кнаге не увидел. Мельничиха побежала по комнатам, надеясь найти хоть одну живую душу. Она выкрикивала имена, но никто не отзывался. Кнаге стоял, окруженный испуганными детьми, и думал не о покойниках, нет! Он думал, что в спальне фон Нейланда оставалось несколько картин. Шведам они явно ни к чему. Можно было взять их и унести. Хотя в войну мало желающих украсить свое жилище, но вдруг удастся хотя бы на хлеб выменять? А фон Нейланд, вернувшись, купит другие – откопает свой клад и заново обустроит усадьбу…