Николас Ремин - Снег в Венеции

Она попыталась вызвать кого-нибудь на разговор, используя нехитрые уловки, но тщетно. Наконец Елизавета остановилась, беспомощно оглядываясь по сторонам, сделав вид, что заблудилась, – но двое императорских егерей, этакие невежды, прошествовали мимо строевым шагом. Даже не взглянули на одинокую даму! Приметив офицера-сапера, она уронила на снег носовой платок, а офицер отвернулся и закурил сигару. Не будь ситуация, позволившая Елизавете так хорошо узнать офицерские манеры, несколько щекотливой, она непременно поделилась бы впечатлениями с Францем-Иосифом. Теперь же ей оставалось только подвести черту под малоудачной вылазкой в город, которая продлилась в общей сложности около часа, ну, может быть, чуть дольше. Елизавета не помнила точно, когда она вышла из дворца, но знала, что пора возвращаться.

Почему-то она этого не сделала, а повернула направо, прошла мимо кафе «Ориентал», мимо офицеров, которые даже не удостоили ее взглядом, и остановилась лишь в нескольких шагах от ступенек, ведущих на мост делла Дзекка. Здесь цепочка газовых фонарей заканчивалась, и, если бы не луна, этот небольшой участок набережной и стена дворца спрятались бы в полной темноте.

Елизавета одиноко стояла на набережной, подняв глаза на окна комнат, в которых жила с октября прошлого года Окна обоих нижних этажей были освещены, а на третьем, где жила она и супруги Кёнигсэгг, было темно. Только в одном из окон светилось что-то; по расчетам Елизаветы, это было окно графини. Значит, она сама, Елизавета, оставила зажженной керосиновую лампу на письменном столе, сидя за которым выписывала себе пропуск на подставное лицо. Вопиющая забывчивость, если только Елизавета не ошиблась, и свет горит не в комнатах графини, а в ее собственной спальне…

Елизавета пошла направо от пристани. Под ногами тонко поскрипывал снег. Неожиданно она остановилась, решив еще раз пересчитать окна на фасаде дворца. Ее беспокоил свет в окне – чем дальше, тем сильнее. Счет Елизавета начала от правого угла дворца: два окна в ее комнате, одно в гардеробной, потом четыре окна большого салона, потом два окна салона поменьше, за ними окна столовой и, наконец, окна…

– Синьора?

Голос человека, обратившегося к ней, явно принадлежал не итальянцу. Елизавета резко повернулась.

Последний резкий толчок весла в форколе, [9]удар носа о каменные ступени водных ворот театра «Ла Фениче» – и за полчаса да начала представления Трон вышел из гондолы. Он сдал пальто в гардеробе, получил розовый картонный прямоугольник с номером – их завели в театре еще в его детские годы – и проследовал через фойе в партер, сел на одно из приставных мест, оставляемых обычно для театральных врачей, и стал наблюдать за тем, как театр заполняется театралами – степенными жителями Венеции, иностранцами и императорскими офицерами. Многие офицеры были в парадных мундирах своих полков, как будто ожидали появления в театре членов императорской семьи. Однако император был в Вене, а о желании императрицы посетить театр Трон ничего не слышал.

Трон лишь однажды видел императорскую ложу занятой, это было еще во времена императора Фердинанда, посетившего театр в честь повторного открытия «Ла Фениче»: театр был отремонтирован в рекордный срок, всего через год после страшного пожара 1836 года, который уничтожил почти все здание. В императорской ложе сидел седой худощавый мужчина, отвечавший усталой и несколько смущенной улыбкой на пылкие возгласы «виват!». О том, что двенадцать лет спустя венецианцы восстанут против него, в 1837 году никто и помыслить не мог; тем более никому в голову не приходило, что еще двенадцать лет спустя объединение Италии в единое королевство станет как никогда близким и возможным. Тогда Трон думал, что австрийцы останутся в Верхней Италии на вечные времена. А нынче он, подобно большинству венецианцев (а возможно, и самих австрийцев), нисколько не сомневался в том, что дни владычества дома Габсбургов в Венеции сочтены.

Около восьми часов появился театральный врач доктор Пасторе. Трон встал, поздоровался с ним и медленно стал подниматься по ступенькам, ведущим в ложу княгини, не переставая размышлять о своем разговоре со Шпауром. Полицай-президент недвусмысленно дал ему понять, что считает дело закрытым. С другой стороны, Трон не сомневался, что Баллани сказал ему правду; мысль, что и преступник и его закулисный режиссер могут остаться безнаказанными, выводила его из себя.