Александр Сапсай - Семейная реликвия. Месть нерукотворная

У Геннадия сложился даже определенный стереотип поведения с женой. Стоило, например, ему как следует, не в пример тестю, а намного реже и скромней, отметить с друзьями в ресторане какое-нибудь событие или побывать одному в гостях даже у общих друзей, как следовал обычный в таких случаях грандиозный скандал. Сопровождался он плачем, настоящими истериками, битьем посуды, площадной бранью с матерщиной. Порой выбрасывались в окно его вещи прямо с вешалками. А прекращался скандал всегда самым невероятным образом — стоило ему, например, заняв у друзей довольно приличную сумму денег, купить Алке какую-нибудь дорогую вещицу в ювелирном, и обстановка в доме мигом менялась. А поскольку Геннадий был по натуре человек толерантный, интеллигентный и скандалов не переносил, всегда пытаясь остановить и прекратить их, то, естественно, использовал для этого любые средства и любые возможности, бывшие в тот момент в его арсенале. То есть гасил все скандалы и драки в доме, можно сказать, за свой счет.

Само собой разумеется, подобные мероприятия каждый раз вгоняли его в сумасшедшие долги, которые нужно было еще и отдавать. Причем, как только он приносил жене подарок, ситуация в доме менялась самым удивительным образом, как от прикосновения волшебной палочки. Он тут же становился самым дорогим, любимым, единственным, умным, красивым и добрым. В противном случае жена его называла не иначе, как уродом, придурком, дегенератом, свиньей, бабником, сволочью и т. д. и т. п., зачастую употребляя при этом далеко не печатные выражения и слова.

Но в постели, по мнению Геннадия, знавшего толк в этом деле, Алке не было равных. Сколько баб перебывало у него за время их супружества на самом деле, ей, конечно, известно не было (еще этого не хватало!), но то, что вытворяла в сексуальном плане Алка с ее врожденной гиперсексуальностью, на какие ухищрения она шла, сугубо творчески подходя к каждому отдельно взятому случаю, не поддавалось никакому описанию.

«Изобретательна, шельма, чертовски. Невероятно изобретательна. Даже диву иной раз даешься, представляя, что она проделывает и что может выкинуть еще в будущем, несмотря на свою низкую задницу, короткие полные ноги и достаточно неприятный широкий рот, как бы застывший в постоянной искусственной улыбке. Порнофильмы просто отдыхают. По сравнению с Алкиными, даже традиционными, приемами и методами любви их страсти — это детский сад. И приходило ли когда-нибудь и кому-нибудь, кроме нее, такое в голову? — думал Геннадий. — Ну, разве только африканке из затерявшегося в джунглях племени хумбу-ямбу».

Он автоматически воскресил в памяти свою недолгую отсидку в Бутырке. Камеру на четверых, провонявшую за многие десятилетия табаком, мочой, калом, человеческим потом не одного поколения россиян. Перед глазами всплыла шконка, крошечное, зарешеченное окно, вид на звезды и солнце в крупную клетку, страшная, постоянно валившая в глубокий сон духота насквозь прокуренного помещения знаменитой тюрьмы всех времен и народов, ржавая, вонючая вода из крана в умывальнике, глиноподобный черный хлеб с засоленной еще при царе Горохе селедкой на ужин, отвратительный запах пропотевшей одежды и обуви и бесконечное вымогательство облаченных в погоны охранников. Кадр за кадром, как во времена Великого немого, память восстанавливала многие виденные им за это время сцены тюремной жизни и постоянную атрибутику одного из самых старинных пенитенциарных заведений страны, где, по преданию, провел свои последние дни и часы перед казнью на Болотной площади Емельян Пугачев, а ближе к Октябрьской революции 1917 года маялся прикованным цепями к стене свободолюбивый анархистский вождь батька Махно, ухитрившийся написать здесь любимые народом романсы.

«Пока я в Бутырке парился, — вспомнил автоматически Геннадий, — Алка, стервоза, ни разу на свидание не пришла, ни одной передачи, дрянь, не передала, да и на суд, сука, на котором освободили в зале из-под стражи, дубина, явилась в белой норке с пуговицами от Сваровски. Не постановление суда слушала, как все собравшиеся, и не меня поддерживала, когда я там, в клетке, как зверюга какой, выслушивал приговор, а со своей подругой Анастасией, тварью такой же грязной, не затыкаясь ни на минуту, болтала чуть ли не в полный голос. Даже колченогий судья по прозвищу Танцор, насколько спокойный человек, но и то не выдержал, удалил их из зала.

А ведь все из-за нее, из-за твари несчастной, и туда влетел, и массу других неприятностей нажил себе на голову. Если б не мать с Ольгой, трудно даже представить себе, что бы со мной было. Трубил бы сейчас на полную катушку где-нибудь в лагерях Мордовии, как Ходорковский, а то и подальше — в Магадане или Ямало-Ненецком округе, как Меншиков».