Александр Сапсай: Семейная реликвия. Месть нерукотворная

— И как же ты, Ольга, будешь дальше решать? Как жить дальше будешь, я говорю? Смотри, бестолковая, здесь у тебя ошибка, здесь неточность, а здесь вообще неправильно с доски списала. Куда поехала, спрашиваю? — отвратительно громко, заглядывая через плечо в тетрадку, произнес Хван.

Максим Петрович Хван — гроза всех учеников школы с первого по десятый класс, один вид которого внушал страх и ужас даже случайным посетителям престижного учебного заведения города Ташкента, впервые увидевшим известного преподавателя математики, сегодня торжествовал больше, чем когда-либо. Еще бы, ему удалось наконец-то подловить и прилюдно прищучить одну из лучших учениц, которая, несмотря на все его хитромудрые и, можно сказать, даже в чем-то иезуитские педагогические приемы, продолжала держаться независимо и смело. А тут вдруг такой случай. Да еще на контрольной работе — в силу своего зловредного характера Хван просто не имел морального права не воспользоваться такой возможностью.

Максим Петрович, нужно сказать, в принципе не переваривал тех, кто никак не реагировал на его маленькие и большие «шпионские», как он говорил, фокусы. А их в учительской обойме «корейца», как только и звали его между собой практически все школьники и их родители, за долгие годы его послевоенной преподавательской деятельности накопилось совсем немало. Он мог, например, запросто в течение двух уроков кряду и не обращая ни малейшего внимания на переменку, высунувшись по пояс в окно, курить одну за другой любимые им папиросы «Беломор». При этом держал в постоянном напряжении застывших в ожидании чего-то непредвиденного всех учеников класса, а то и двух классов школы, сидевших все эти полтора часа за партами смирно, не шевельнувшись, положа правую руку на левую.

Обожал Хван, особенно когда был совсем в плохом настроении, что случалось достаточно часто, например, если проигрывала его любимая команда «Пахтакор», читать свои противные нравоучения всем и каждому и в любом случае поставить в журнал жирную двойку, а иной раз и единицу, вызванному к доске. Чаще всего это был один и тот же ученик — один из лучших по математике в школе, просто лузгавший, как семечки, наитруднейшие задачки даже из «Науки и жизни», Сашка Петушков, отличавшийся к тому же немалыми успехами в нелюбимом Хваном виде спорта — большом теннисе. «Для острастки», — любил говорить он. Острастка довела теннисиста в конце концов до того, что, забросив спортивное увлечение, тот всерьез увлекся математикой. А его родители, поощряя такую страсть сына к точной науке, наняли ему очень дорогого по тем временам репетитора — профессора местного университета.

Иногда Хван применял и такой прием. Заранее надрезал ножницами уголок на сгибе полос газеты «Правда». Затем на уроке, раскрыв газету во всю ширину, делал вид, что читает ее. А сам втягивал языком внутрь надрезанный наискосок маленький кусочек и в образовавшуюся щелку внимательно следил за поведением школьников, наивно думавших, что педагог увлечен чтением заинтересовавшего его материала. Оценки за проведенную таким образом во всех смыслах контрольную работу Максим Петрович выставлял исключительно по результатам своих наблюдений через газету, но никогда по степени владения темой или предметом.

В потрепанном кожаном портфеле учителя математики таились и многие другие «корейские» педагогические приемы устрашения, приучения к порядку, дисциплине, смирению, терпению, повиновению и уважению к старшим. Все это он считал наиважнейшим в учебном процессе. И потому накопленные «корейцем» за многолетнее учительство педагогические приемы, естественно, наизусть знали как все ученики, так и их родители. Хотя толку от такого знания было, в общем-то, мало. Возмущались все, конечно, и не один раз, прежде всего на родительских собраниях, но Хван продолжал из года в год настойчиво действовать по своей излюбленной методе. Но то, что он применит один из своих излюбленных финтов к Ольге, стало для нее полной неожиданностью.

— Вот здесь ты вообще неправильно написала и все сделала. Решать, понимаешь, оказывается, совсем не умеешь. Будем продолжать, поедем дальше или сразу двойку поставить, а? — совсем прищурив и без того узкие азиатские глаза, наполовину затянутые от голых бровей, как пленкой, желтоватыми веками, продолжал свирепствовать Максим Петрович. Его непроницаемое, смуглое, крупное широкоскулое лицо, по которому практически невозможно было определить реальный возраст педагога, существовало как бы отдельно от его субтильной фигуры, тщедушного маленького тела, скрипучего, все пронизывающего голоса и свисавших набок копной толстых черных волос.