Александр Сапсай - Семейная реликвия. Месть нерукотворная

Такую войну, — не унималась Надежда Васильевна, — выиграли! Столько народу полегло. Миллионы. Ан нет. Мало оказалось. Теперь среди победителей врагов народа искать начали. Причем со страшной силой искать, чтобы всему миру неповадно было.

— Тише ты, Надежда, совсем разошлась, угомонись, Стасика разбудишь. А то еще услышит, что ты говоришь, да и повторит, не дай Бог, потом, — прервал ее Алексей.

— Боже мой, вот именно, ты прав. Даже внуков собственных, и тех боимся. Тени своей боимся. Ну и жизнь пошла.

— Я тебе совсем о другом хотел сказать, Надежда, — проговорил Алексей, внимательно глядя в глаза жены. — Ты же знаешь, что отец Танюшкиной подруги, Маргариты Соломоновой, вернулся из плена. Генрих, помнишь? Так вот он сегодня, когда тебя не было, со своим приятелем Борисом Шпунтом к нам заходил. Это они здесь за столиком чай пили. Ты же спрашивала, кто был? Он в Германии, в Баварии, под Мюнхеном, в последние годы войны и некоторое время после на какого-то бюргера батрачил. Потом здесь в лагерях до сегодняшнего дня почти трубил. Так вот, Генрих рассказал, что, похоже, в доме его немецких хозяев тот самый Спас, что у нас был, находился до последнего времени.

— Да что ты? — переспросила его, немало удивившись рассказу, Надежда Васильевна. — Не может быть! Надо же. Какое, кстати, сегодня число?

— 16 мая с утра было, — ответил, улыбаясь, Алексей, — а что?

— А то, — отвечала Надежда, — что не зря меня сегодня воспоминания одолели. Так бывает у меня как раз именно шестнадцатого каждый месяц. Мистика какая-то, да и только. Но сегодняшний день тому еще одно подтверждение. Это Спас, знать, нам весточку подает, о себе напоминает. А как, кстати, Генрих Соломонов узнал об этом? И как он сам?

— Генрих рассказал, что у него с горничной хозяев роман был, не мог же он один все это время быть, понимаешь. Выглядит, кстати, он неплохо, по-немецки прилично на бытовом уровне говорить научился. Так вот, однажды эта горничная зазвала его в дом хозяев, когда тех не было. Провела по комнатам, показала, как живут в Баварии зажиточные фермеры. В их особняке и увидел Генрих несколько икон, якобы в войну из России вывезенных. Одна, как он говорит, ему особенно запомнилась. Большого размера, под стеклом. Лик в натуральную величину, оклад серебряный, а нимб — чистого золота, камни большие, драгоценные, горят, играют на свету, переливаются. А особенно запомнил он глаза Спасителя, насквозь пронизывающие, прямо в душу смотрят, как он сказал. До сей поры их представляет. Во сне, говорит, каждую ночь, Он на меня смотрит, да и днем частенько. Так вот, эта горничная, рассказал Соломонов, его любовница то есть, и поведала, что это очень старинная икона из России и называется она Спас Нерукотворный. Вот так-то. Он потом сам еще зайдет, расспросишь его поподробнее. А я сразу нашу вспомнил. Может, она это и была?

Надежда молча слушала мужа, ни на секунду не прерывая его даже вопросом. Алексей, рассказывая, встал из-за столика и неторопливо расхаживал рядом, шелестя по засохшей траве своими новыми остроносыми туфлями. Потом, немного нервно побродив по двору, поднялся по деревянным ступенькам в дом, сняв туфли на многоцветном вязаном коврике, постеленном на верхней ступеньке прямо перед порогом. Надежда Васильевна, оставив на улице чайник и еще не вымытую посуду, последовала за мужем, который уже ходил босиком вокруг стола, накрытого накрахмаленной белой скатертью — ей придавали особую домашнюю красоту маленькие, аккуратные, просто-таки лубочные цветочки, вышитые Надеждой Васильевной на пяльцах розовыми, желтыми и красными нитками мулине. Стол был старинный, дубовый, сделанный в виде параллелепипеда с ножками — львиными лапами. В центре его в большой стеклянной вазе с затейливым узбекским узором в виде коробочек хлопчатника гордо красовались, видно, совсем недавно срезанные Алексеем во дворе любимые цветы Надежды Васильевны — розоватые и белые гладиолусы с капельками росы, блестевшими на нежных лепестках.

Алексей продолжал ходить взад-вперед по чистенькой уютной комнате с побеленной печкой в углу, красивым, старинной работы резным буфетом с резными же, причудливыми дверцами. За стеклом стояли хрустальные рюмки, подставки для столовых приборов, небольшие вазочки, графинчики, лафитнички и внушительного вида фужеры ручной работы, тарелки, супницы, крюшонницы китайского и кузнецовского фарфора. Были здесь и несколько небольших, вырезанных из почти прозрачного камня — нефрита — фигурок-нецке, которые Надежда Васильевна просто обожала и которые зримо напоминали ей о прежней оренбургской жизни. В комнате стоял также классического вида книжный шкаф с ее постоянными спутниками — старинными фолиантами в кожаных переплетах с золотым обрезом — «История искусств», «Пушкин», издания середины XIX века, «Жизнь животных», Байрон на английском языке, Гете, Гейне и Шиллер на немецком, и целый ряд других ценных книг, также привезенных из Оренбурга, которыми они особо дорожили и которые берегли пуще всего остального, как и врученный ей по окончании Оренбургской частной женской гимназии М. Д. Комаровой-Калмаковой 3 июня 1914 года в знак высокого уважения «Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа и Псалтирь» в темно-зеленом переплете, с золотым крестом на обложке, изданный синодальной типографией Санкт-Петербурга в 1912 году. Каллиграфическим почерком выведена была дарственная надпись начальницы гимназии, законоучителя и настоятеля. Надежда Васильевна обычно, смеясь, все это называла остатками богатого оренбургского прошлого.