Леонид Юзефович - Триумф Венеры. Знак семи звезд

— Отдай, — уговаривал Гнеточкин. — На что тебе? Брось! Фу!

Пудель игриво поматывал головой, но зубов не разжимал. Иван Дмитриевич заметил, что из пасти у него свисает, волочась по земле, кусок веревки. Внезапно Гнеточкин с невнятным возгласом вскочил на ноги. Он, видимо, испугался тени, отброшенной фонарем от Ивана Дмитриевича, который неосторожно сделал шаг в сторону. Можно было, конечно, сказать что-нибудь, успокоить его, но по дому и так-то ходили слухи, будто он, Иван Дмитриевич, тайно следит за соседями, чтобы впоследствии шантажировать тех, кто побогаче, разными интимными обстоятельствами их личной жизни. В этих пересудах не было ни толики правды, тем не менее он остерегся обнаруживать себя таящимся в подворотне, среди мусорных ларей.

— Кто там? — потоньшавшим от страха голосом крикнул Гнеточкин. — А ну, выходи!

Иван Дмитриевич прижался к стене и помалкивал. Он чувствовал себя в относительной безопасности. Уж кто-кто, а Гнеточкин в такой час сюда не сунется.

— Кто тут? Кто? Сейчас полицию позову!

Оп спустил пуделя с поводка:

— Ату его! Куси!

Тот бросил свое сокровище, брехнул пару раз, но в темноту лезть побоялся. Тоже не та животина, чтобы переть на рожон.

— Господа! Господа! — Гнеточкип тростью стукнул в ближайшее освещенное окно. — Тут кто-то прячется…

Странно. Чего это он так напугался?

— Путилина зовите! Путилина! — орал Гнеточкин.

Кое-где по фасаду начали распахиваться окна. Положение было глупее некуда, но теперь выходить на улицу и вовсе смешно. Иван Дмитриевич скользнул вдоль стены в противоположном направлении, во двор. Слева тянулись поленницы, белея душистыми торцами. Такие же дровяные бастионы возвышались в глубине двора, у сараев. Здесь, в некотором отдалении друг от друга, стояли две скамейки. По вечерам кучера и лакеи любезничали на них с кухарками и горничными. Все вокруг усыпано было подсолнуховой лузгой, оставшейся от посиделок, она призрачно синела в лунном сиянии. На одной из скамеек сидела парочка: платок и картуз. Последний, услышав крики Гнеточкина, встрепенулся было, но затем снова припал к своей подруге. Они превратились в нечто двухголовое, однотелое, словно бы само с собой приглушенно говорящее на два голоса. Мужской был слышан чаще, громче и звучал с той известной интонацией, одновременно просительной, нежной и паскудной, с какой мясник, затачивая нож, уговаривает свинью не визжать, когда ее станут резать. Иван Дмитриевич деликатно направился к пустующей скамейке, но при его приближении парочка бесшумно снялась и растворилась во мраке. Он сел на их место, чувствуя под собой оставшееся от женских бедер широкое, прочное тепло. Оно невольно склоняло к мыслям, никакого отношения не имеющим к судьбе Якова Семеновича и его матери. Гнеточкин еще немного покричал, скликая соседей, и, видимо, отчасти достиг цели. Вопли прекратились, теперь он, как можно было предположить, отвечал на вопросы, обращенные к нему сверху, из раскрытых окон. Потом все стихло, во двор так никто и не вошел. Лишь чей-то одинокий грозный голос выпорхнул из форточки:

— Сволочь, я тебя вижу!

Это, разумеется, было неправдой, так что Иван Дмитриевич остался сидеть там, где сидел. Но когда наконец наступила полная тишина, где-то за сараями забрехали бездомные дворовые псы. Пока шла суматоха возле подворотни, они на всякий случай затаились, а сейчас громко торжествовали победу над трусливым пуделем, который не посмел сунуться в их владения. В общем-то, они были в одинаковом положении, сам Иван Дмитриевич и эти псы, и он дружески посвистал в ту сторону, откуда раздавалось их триумфальное тявканье. Спустя мгновение бело-рыжее пятно мелькнуло в темноте. Криволапая грязная псина кинулась к ногам, заскулила, извиваясь в ритуальном танце, выражающем небесное счастье. Но и этого ей показалось мало. Она легла на брюхо и, страстно подвывая и молотя по земле хвостом, поползла к скамейке. Иван Дмитриевич наклонился, потрепал ее за ушами, ласково сказал:

— Хорошая собачка, хорошая, знаю…

Та еще сильнее заныла, заелозила драным задом. В пароксизме любви она выгибала шею, отворачивалась, как бы сознавая свое ничтожество, не смея взглянуть в лицо Ивану Дмитриевичу, чтобы, не дай Бог, не ослепнуть от его величия.

— Хорошая, знаю… Хорошая Жулька…

Вдруг она взвизгнула от неожиданной и незаслуженной боли. Рука, только ласкавшая ее, дернулась, пальцы судорожно впились в шерсть на загривке. Иван Дмитриевич подтянул ее к себе.