Леонид Юзефович - Триумф Венеры. Знак семи звезд

— Естественно.

— И щупали ему конечности? Проверяли пульс?

— В этом не было нужды. Если бы вы там присутствовали…

— Зеркальце подносили ко рту? — перебил Куколев.

— Там был доктор.

— А вы ему доверяете, этому доктору? Не могли его подкупить? Как вам кажется, он человек честный?

Чем-чем, а воображением Иван Дмитриевич обделен не был. В мгновение ока оно услужливо развернуло перед ним следующую картину: Яков Семенович бесшумно встает со своего смертного ложа, вручает Вайнгеру конверт с деньгами, смывает с себя бычью кровь, наклеивает усы, меняет одежду. Все это вполне могло произойти в то время, пока сам Иван Дмитриевич, не желая говорить с Вайнгером, сидел в соседнем номере. Впрочем, зачем такие сложности? Отчего бы покойнику не ожить прямо у себя на квартире? Ай, молодец! На спину, и лапки кверху, чтобы потом и наследством попользоваться, и долги не платить. Добудет чужой паспорт, уедет со своей Шарлоттой и дочерью за границу… Нет, не может быть!

— Анекдотец есть, — усмехнулся Куколев, словно читая мысли собеседника. — Полицейский говорит бродяге: «У тебя, сволочь, паспорт фальшивый!» — «Никак нет, настоящий». — «Врешь!» — «Никак нет. Паспорт настоящей, да вот сам я не тот».

— Но вы понимаете, что из этого следует? — спросил Иван Дмитриевич. — Если ваш брат жив, то ваша мать — мертва. Иначе ему не имело смысла инсценировать свою смерть. Понимаете? Или он, или она.

Куколев опустил голову на грудь и долго не отвечал.

— Я понимаю больше, чем считаю нужным говорить, — сказал он наконец.

— Дело серьезное. Я бы все-таки попросил вас объясниться.

— Господин Путилин, поставьте себя на мое место. Мы братья, вместе росли. Такие вещи не высказывают вслух. Даже перед самим собой страшно быть человеком, который… Понимайте, как хотите.

«Который, — мысленно продолжил Иван Дмитриевич, вспомнив при этом Каллисто, Аркада и Зеленского, — способен родного брата назвать матереубийцей…» Но как же легко этот человек забыл про барона Нейгардта! А ведь сам только что именно его обвинял в убийстве брата. Или нарочно петляет, сбивая его со следа?

Куколев сжал руками виски:

— Господи, о чем я? Чушь, чушь, какая чудовищная чушь, Господи! Ступайте, господин Путилин. Я думаю, мы еще встретимся… Обратно дорогу найдете? Или проводить вас?

— Да я, знаете, — спокойно глядя на него, ответил Иван Дмитриевич, — как шли сюда, горбушку крошил и крошки за собой бросал. По ним и доберусь, если, конечно, птицы не склевали.

Выходя на улицу, он увидел извозчичью пролетку, из которой вылезла и торопливо направилась к подъезду Нина Александровна.

— Были у моего мужа? — спросила она. — Не нашлась Марфа Никитична?

— Пока нет, сударыня. Но мы не теряем надежды.

— Мне тут пришла мысль, господин Путилин. Вернее, не мне, а Кате. Это моя младшая дочь. Мы подумали: а что, если с Марфой Никитичной прямо на улице приключился удар? Свекровь у меня женщина грузная, с такими бывает. Собралась к нам, но по дороге ей стало дурно. У нее мог отняться язык, и тогда она просто не в силах ничего объяснить про себя.

— Действительно, — согласился Иван Дмитриевич. — Нельзя исключить.

— Я наняла на весь вечер извозчика и сейчас начну объезжать городские больницы. Хочу предупредить мужа, чтобы не беспокоился, что меня нет дома. Катя с Лизой уже пошли. Я и лакея послала. Но девочкам велено возвращаться домой засветло. А я уж допоздна, сколько сил хватит.

— Если найдете, дайте знать в сыскное. Меня известят.

— Непременно.

Иван Дмитриевич продолжал говорить, а Сафонов усердно строчил в своей тетради. Он уже не раз добрым словом помянул жену: перед поездкой сюда она заставила его изучить приемы стенографии. В первые дни, когда он только начал записывать рассказы хозяина и еще не имел опыта, Сафонов порой опускал кое-какие несущественные, по его мнению, детали, которые, казалось, заведомо не смогут сыграть никакой роли в дальнейшем расследовании. Но теперь он старался ничего не упустить, стенографировал все подряд. Ни одна из его попыток по ходу рассказа отбросить что-то, вроде бы лишнее и случайное, успехом не увенчалась, и с каждым днем становилось яснее, что самое надежное — бездумно следовать за рассказчиком, как журавлиная стая — за вожаком, без всяких компасов и астролябий ведущим свой народ в теплые страны. Писать нужно было точно так же, как Иван Дмитриевич жил. Ведь он-то, подобно Кутузову в романе графа Толстого, полагался не столько на собственный разум, сколько на случайность и судьбу. Секрет его успехов состоял в следующем: то, что происходило с ним как бы случайно, ни с кем другим, однако, никогда не происходило и произойти не могло. Нечаянные встречи, пустые разговоры, необъяснимые порывы бежать туда-то и сказать то-то — все в итоге оказывалось исполнено смысла вовсе не потому, что он обладал каким-то особым природным даром провидеть будущее и по крупицам склеивать рассыпанную мозаику прошлого. Нет, его аналитические способности были не выше среднего. Как многие из его соотечественников, Иван Дмитриевич был крепок преимущественно задним умом. Но почему-то все необходимое для поимки преступника липло именно к нему. Так мошкара толчется вокруг лампы, ибо в лампе горит огонь. Таинственное пламя, чье происхождение оставалось для Сафонова загадкой, трепетало в душе Ивана Дмитриевича, притягивая к себе из темноты ночную нечисть и опаляя ей крылья. Даже сейчас, когда он стоял на краю могилы, время от времени это пламя изнутри освещало его старческое лицо с длинными седыми бакенбардами, а в годы юности, о которых шел рассказ, пылало в нем, видимо, с неиссякаемой силой. Огромная ночная бабочка с головой мертвеца вот-вот должна была порхнуть к нему из мрака сентябрьской ночи. Сафонов уже угадывал в темноте бесшумный мах ее бледных призрачных крыльев. Еще минута, и она всем своим гнусным тельцем ударится в ламповое стекло.