Леонид Юзефович - Триумф Венеры. Знак семи звезд

— Это что?

— Сами-то не знаете? — с замечательной невозмутимостью отвечал Евлампий. — Веревка.

— Нет, это что?

— A-а, это я собачонку давеча удавил.

— А кровь откуда?

— Да шею себе когтями драть стала, как я ей петлю-то накинул. Петлю хотела сорвать. Измарала, но я уж пожалел ее.

— Кого пожалел? Собаку?

Евлампий помялся, косясь в глубину квартиры, затем объяснил:

— Не, веревку. Думал, помою потом, да и не выбросил. Хорошая больно веревка. Корабельная, голландского витья.

— Так… А собака чья?

— Да ничья. Жулька-то у нас во дворе отиралась. Поди, знаете.

— Жулька? — ахнул Иван Дмитриевич, мучительно соображая, как бы скрыть от Ванечки страшную смерть его любимицы. — За что ж ты ее?

— Их сиятельство велели.

— Какое еще сиятельство? Спятил?

— С барыней-то сидят. Барон Нейгардт.

— Тьфу, дурак! Сиятельство — это князь. Или граф. Ан и то не всякий. Бароны, они просто благородия.

— Пущай…

— Как я, — добавил Иван Дмитриевич.

Это была неправда, поскольку дворянского звания он пока что не имел, лишь готовился со следующим чином быть причисленным к благородному сословию. Но не Евлампию же разбираться в подобных тонкостях!

— Э-э, — отвечал тот, — у них не как у вас, богатства несчитанные! Они вон, чтоб собачонку задавить, за такими деньгами не постояли, что и вымолвить страшно.

— И сколько он тебе дал, живодеру?

— Страшно сказать. Пять рублей дали.

— Жулька-то ему чем помешала?

— Кусила, — сказал Евлампий.

— Чего на нее нашло? Сроду никого не кусала.

— Не знаю. Они говорят, кусила. Ну, и велели, значит, избавить себя.

— Кто он тебе, чтобы его слушаться?

— За пять целковых я и медведя удавлю.

— А мать родную?

— Сапоги чистить будете? — угрюмо спросил Евлампий.

— У, ирод! — Иван Дмитриевич замахнулся на него щеткой. — Морданцию бы тебе начистить за такио дела!

Несмотря на поздний час, Шитковский еще был в сыскном, бездельно слонялся по коридору.

— Ваня, — ласково сказал он, когда Иван Дмитриевич взялся пытать его о том, как барон Нейгардт хотел отравить Куколева-старшего, а отравилась дочь Лиза. — Ты сам помысли, Ваня, ну что я мог сделать? Вино он вылил, бутылку выбросил, а если даже кто к нему и приходил предлагать на лапу, свидетелей нет. Под стол он к себе никого не сажал, спросить не у кого. Женам в таких делах веры не дают, не мне тебе объяснять. Нейгардта я знать не знаю, детей с ним не крестил, но подумай, Ваня, с какими глазами я бы к нему заявился? С чем? Здрассте, господин барон, не желаете ли в Сибирь, на поселение? Ах, давно мечтали? Вот и славненько, тогда рассказывайте про господина… как его?

— Куколев.

— Рассказывайте, как вы господина Куколева решили на тот свет спровадить. Так получается? Дураком, знаешь, тоже быть не хочется. Да и сам этот Куколев, по-моему, того-с. Малость умом тронулся. Каки-то запонки, звезды, медведи. Говорит шепотом, озирается. А еще так подмигнет: мол, мы с вами друг друга понимаем, но — тс-с! Сумасшедший дом, ей-Богу. Какого-то губернатора приплел.

— Пензенского, — подсказал Иван Дмитриевич.

— Но и того ему мало, выше наладился. Про государя намекал, что, дескать, окружает себя не теми людьми. Словом, ну его к бесу, твоего Куколева! Больница по нем скучает.

На том и расстались.

Иван Дмитриевич пошел дальше, разыскал Гайпеля. Тот вначале заметался было под его взглядом, но вовремя сообразил, что никакой вины за ним нет, данное ему поручение исполнено, и предъявил бумагу, написанную доктором Вайнгером.

После истории с купцом Зверевым, умершим якобы от сужения пищевода, Вайнгер с Валетко побаивались Ивана Дмитриевича, который знал за ними этот грех. Они всячески старались его задобрить, улестить. В тех же традициях выдержана была и сегодняшняя записка. Обращение начертано в две строки, как пишут не равному, а высшему, и вся бумага составлена в таких выражениях, будто он, Иван Дмитриевич, не сыскной агент, а турецкий султан, светлостью лица превосходящий песни сирина. «Покорнейше предлагаю, с почтением прилагаю, смею обратить Ваше внимание на то, что…» Тьфу! Изысканность лекарского слога была такова, что мешала проникнуть в суть дела. Но, надо отдать ему должное, Вайнгер был человек знающий, к тому же из аптекарских учеников. Мышьяк с касторкой не спутает. В общем-то, если отмести плетеные словеса, написал он все толково и обстоятельно. Главное состояло в следующем: яд был, и сильнодействующий, вдобавок его смешали со снотворным, тоже весьма ядреным, чтобы Куколев замутненным сознанием не сразу почувствовал приближающуюся смерть. Сердце остановилось в результате… Так… Так… Сугубо медицинские подробности Иван Дмитриевич проглядел мельком, не вчитываясь, а латинское название этой отравы и вовсе разбирать не стал. На что ему?