Клементс Рори - Мученик

Времени не оставалось. Последние донесения, полученные Уолсингемом, говорили о том, что испанский адмирал, Санта Круз, планирует поднять паруса своей армады этой весной или в начале лета. Дрейк должен был уничтожить врага в его же порту или в море и захватить испанский флот, перевозящий ценности из Индии.

Шекспир стоял на берегу с Элизабет Дрейк, Болтфутом и тысячами горожан, которые кричали и подбрасывали в воздух шляпы, видя, как неумолимый бриз развевает бравые флаги на мачтах кораблей. Леди Дрейк коснулась его руки.

— Наверняка мой супруг не поблагодарил вас должным образом, господин Шекспир, прошу вас принять мою искреннюю благодарность. Прошлым вечером вы спасли нас.

Он много размышлял о том, что произошло. Несмотря на смертельную усталость, он так и не сомкнул глаз: так сильно билось его сердце, и невыносимо болела раненая рука. Он мог бы убить Херрика, когда тот лежал на полу под его ногой. Как и каждый ребенок, он убивал раненых птиц и стрелял из лука по белкам ради их рыжего меха. Но человека ему убивать не приходилось, и Шекспир временами думал, а хватит ли ему духу на это. Теперь же он знал.

Раненая левая рука покоилась на перевязи у груди. Рана болела, но порез оказался чистым, и не было причины беспокоиться о возможных последствиях. Врач обработал рану травяной настойкой, чтобы предотвратить гангрену, и посоветовал пить бренди, дабы восполнить потерю крови. Поездка обратно в Лондон доставит определенные неудобства, но она вполне осуществима.

Херрика связали, погрузили на телегу, чтобы предъявить его суду. Он будет размышлять о своей судьбе в плимутской тюрьме до суда, который случится через два-три дня, после чего незамедлительно последует казнь. Шекспир понимал, что лучше, если и суд и казнь пройдут в Плимуте: господину секретарю не понравится, если еще один папист-мученик прошествует по улицам города, ибо со смерти Марии Стюарт прошло совсем немного времени. Как бы то ни было, плимутские мясники выпустят кишки и четвертуют Херрика не хуже лондонского палача.

Несколько часов Шекспир пытался заставить Херрика заговорить. Но добился от него немногого, и это не было признанием или отрицанием вины. Когда Шекспир упомянул об убийстве леди Бланш Говард, Херрик зло рассмеялся.

— Уж не думаете ли вы, господин Шекспир, что это был я? Ищите среди своих… ищите среди своих.

Шекспир не отступал, но Херрик ответил:

— Моя вина очевидна. Зачем тратить то немногое время, что мне осталось, на разговоры с вами? — Затем он повернулся спиной к Шекспиру и перетащил свои оковы так, чтобы принять положение поудобней. На мгновение Шекспиру пришла в голову мысль, а не применить ли к нему пытки; господин секретарь, без сомнения, одобрил бы это. Но у него, как и у большинства англичан, пытки вызывали отвращение.

После отплытия флотилии Дрейка, Шекспир и Болтфут отправились верхом в Лондон. По пути они остановились в «Белой Собаке», чтобы вернуть долг хозяйке, которая помогла Шекспиру, когда у того украли кошель. Деньги ему вручил Дрейк со словами: «Это ссуда, а не подарок, господин Шекспир, чтобы вы смогли добраться домой». Болтфут тихо засмеялся.

Дни становились длиннее. Миновало лишь сорок восемь часов, и туман уступил место весеннему солнцу и безоблачным ночам. Весь путь мысли Шекспира занимала Кэтрин, которая с каждой милей становилась все ближе. Он вспоминал ту ночь, что они провели вместе, и молил Бога, чтобы эта ночь также много значила для нее, как и для него. Он, конечно же, попросит ее руки. Но его не отпускало чувство страха. Уолсингем не придет в восторг оттого, что один из его старших офицеров собирается жениться на католичке; возможно, он даже уволит Шекспира. Что ж, так тому и быть. Главным для него была любовь к Кэтрин.

Они ехали довольно быстро, и Шекспир решился на небольшой крюк к Темзе возле Виндзора, где он спросил дорогу к деревне Раймсфорд.

Монах, о котором ему говорил Томас Вуд, лежал, сжавшись в углу в развалинах сушильной камеры старой мельницы. Это было ветхое, полуразрушенное строение из старых прогнивших бревен, которое грозило рухнуть в реку. На стропилах и балках мельницы свили гнезда сотни птиц, и их голоса сливались в одну сплошную какофонию. Старый монах был под стать развалинам. Его желтая кожа напоминала пергамент, глаза — словно пустые впадины. Висевшее на худых плечах и подпоясанное потертой веревкой ветхое облачение больше походило на тряпье и выглядело так, словно он носил его еще во времена роспуска монастырей пятидесятилетней давности.